На краю небытия. Философические повести и эссе - Владимир Карлович Кантор

она смотрела на него неотрывно блестящими глазами. «Что так смотрите?» – невольно спросил он, а она склонилась над мобильным, и через минуту пришла ему смска: «Балда. Я о тебе все время думаю. И ни о чем другом не могу». И после второй лекции она подошла к столу и положила перед ним записку, а глаза горели еще ярче. В записке она продолжила обращение «на ты». Он даже взглянул на нее исподлобья, не шуточка ли, уж очень откровенно было написано: «Пока тебя слушала, два раза кончила. Хочу тебя до дрожи». Но она не шутила: похоже, и впрямь хотела его. Потом попросила, чтобы он был оппонентом на ее диссертации.

Была очень трогательной, поедала помногу яблоки, которые Мирон научился приносить на свидание. Улыбаясь с набитым ртом, говорила, что ее отец за пристрастие к яблокам прозывал ее «плодожоркой». Диссертация была защищена, но денег не приносила. Тогда она поступила на трехлетние курсы переводчиков, чтобы стать дипломированной переводчицей. Работать девочка умела неустанно, родители даже прозвали ее «электровеником». Борьба за жизнь требовала энергии. Ее немного раздражал Чацкий: «А чего он приехал спустя три года и думал, что его еще ждать будут!» Мирон возразил: «А Ярославна?» Любовница быстро нашлась: «Ну, она жена была, ей положено ждать». При этом самое смешное, что была эта девочка замужем, пользовалась всеми удобствами замужней женщины, муж возил ее на своей машине в отпуск, содержал ее, что не мешало ей не только не быть верной Ярославной, а искать, меняя любовников, более выгодную партию. Она читала его прозу, ей нравилось, льстило, что она подруга большого и непризнанного писателя. Писала смски: «Хочу тебя. А уж слыша твой голос в телефоне – так просто с ума схожу. Целую тебя страстно, твоя девочка». Но любовь закончилась, и не без его вины.

Он не женился на ней, и она сказала Мирону, что возвращается к мужу, хотя, в общем-то, от него и не уходила. Это было убежище, где она пережидала время. Потерять его было страшно: хоть прописку московскую он ей не давал, но жилье было совместное, да и привязан он к Эдите был сексуально не меньше других ее мужчин, так что прощал многое. Но отход ее начался во время его болезни. Шайнбаров в это время тяжело заболел, попал в больницу с двусторонним крупозным воспалением легких, перешедшим в затяжной плеврит. Она как-то через медсестер передала записочку: «Здесь есть кому за тобой ухаживать?» Он ответил односложно, что да, есть. Через день Шайнбарова навещала жена. Несмотря на свои диссидентские игры, она все же считала своим долгом помогать мужу в беде. Эдита не хотела с ней столкнуться. Чем затяжнее становилась его болезнь, тем больше отдалялась от него любовница. Шайнбаров переживал, писал ей сумасшедшие письма. Но она так и не появилась в больнице, потом и от встреч отказывалась, на письма отвечала односложно. Один раз только ответила внятно: «Ты не один в жизни.

У тебя хорошая жена. Она за тобой ухаживает. А мне надо выживать». Но ему это казалось предательством: с женой отношения у него уже давно были почти никакие, в лучшем случае приятельские.

И Эдита про это вроде бы знала, но ей не хотелось выступать разрушительницей семьи, так ему и писала. Он ей не верил. Он написал четверостишие, никогда раньше стихов не писал. Само сложилось:

Тоска гнетет, я болен третий день.Ворона важно по перилам ходит.Как клюв могуч! Открыть балкона дверь,Поговорить. Но силы на исходе.

Только спустя время перестал он ее винить, когда все известные ему слова о трудности женской судьбы дошли до его сердца. Но странное и страшное чувство одиночества терзало его, хотя формально он был все еще женат, то есть вроде бы не один. Но смысл его мироздания все еще был в Эдите, а она отвергла его. Вот в таких ситуациях, как он понимал, мужики спивались, стрелялись или поступали, как Лермонтов, который довел Мартынова до дуэли, чтобы тот его убил. И сказал себе, что если еще раз встретит женщину, которая его полюбит, то он будет другим.

Тогда он начал писать книгу о русской эмиграции. И это чувство брошенного, оставленного любимой женщиной мужчины вдруг позволило ему ощутить всю горечь эмигрантской ностальгии не извне, не через лирику и шансонные песни, а просто пережить эту звериную тоску и ужас пустоты. Он писал: «Лишь любовь родных и верных женщин создавала ту атмосферу жизни, которая позволяла дышать в почти безвоздушном эмигрантском пространстве. Постоянная ностальгия русских эмигрантов по потерянной общей большой любви, о Родине, которая, как любимая, но неверная женщина, отторгла их в пору страстной любви, когда вся их жизнь была посвящена ее преуспеянию и духовному возвышению. Тоску и отчаяние их трудно сегодня нам представить без подобной жизненной параллели. Не случайно характерное для многих культур сравнение Родины с невестой и женой. Хотя ХХ век весь был соткан из таких несчастных судеб. И русских мыслителей и писателей, брошенных и отторгнутых Россией, спасли их жены, явившие собой то искомое воплощение “вечной женственности”, о котором мечтали и Данте, и Гёте, и Пушкин, и Владимир Соловьёв, видевший в “вечной женственности” противостояние адским силам мира». Такую жену и хотел Мирон теперь найти.

И в эти лихие девяностые он завел неожиданный для себя роман. Он, привыкший к женщинам богемы, сам себе удивлялся. Он не думал поначалу, что это любовь, просто очередной роман, но затягивающий, поскольку чувствовал себя с ней, как молодой и никогда не утомляющийся любовник (да еще с сохранением всего сексуального опыта), она родила ему дочку, и они стали жить вместе. Поженились позже. Он забыл Эдиту, хотя не совсем, иногда глухо отдавалась она болью.

Когда он смотрел на Арину, в глазах был туман, а в ушах звон. А все началось, как в волшебной сказке. Дурацкая конференция в Красновидово, на берегу Можайского моря. Он туда поехал, зная, что там должна была быть одна из его бывших любовниц. Хотел развлечься, точнее, вволю напиться. Отдохнуть от несостоявшейся семейной жизни да любовную неудачу с Эдитой забыть. Но увидел Арину с ее вьющимися светлыми, почти белыми волосами, с усмешкой во взгляде синих глаз, венерину фигурку и – пропал. Там оказалась одна из его аспиранток, бывшая сокурсница Арины. Мирон попытался сразу взять свое, как привык, но она отказалась даже пойти с ним вечером гулять. Тогда однокурсница сказала Арине, что она с ними пойдет, но через двадцать метров растворилась в белесом вечернем тумане. Они шли, словно английским парком среди заиндевевших толстых дубовых стволов,