Воевода - Дмитрий Евдокимов

   — Мечник? Такого у нас отродясь не бывало! — с удивлением воззрился на него Бельский.

   — Мечник — хранитель королевского меча, — объяснил Димитрий. — Такой чин есть при каждом европейском дворе. Мечник будет сопровождать меня в битвах.

   — А не слишком молод? Ведь и двадцати нет, — засомневался Басманов.

   — Так и сам царь — не стар! — рассмеялся Димитрий. — Зато я из него настоящего воина сделаю. Видишь, какую честь роду Шуйских оказываю? Если послушны будут, и с самих братьев опалу сниму. Ты уж, Петенька, последи, как они в своих поместьях себя будут вести и что будут говорить.

   — И всё-таки делаешь ошибку, государь, — покачал головой Бельский. — Плохо ты Ваську Шуйского знаешь, если собираешься ему доверять...

   — Лаской я большего добьюсь, — снова улыбнулся Димитрий, потом снова посерьёзнел: — Пора теперь и о коронации подумать. Однако не могу я принять царский венец без матушкиного благословения. Пора её вызволять из Выкинского монастыря, куда её Бориска по злобе своей упрятал. Надо, чтоб ехала в Москву со всей пышностью, как и полагается царице. Кого из князей отрядим?

   — Масальского! — предложил Басманов. — Верный тебе человек, если что...

   — Дело говоришь! — согласился Димитрий. — Но надо обязательно послать верховных бояр, оказать почесть царскую моей матушке — Мстиславского да Воротынского.

   — Поедут ли? — усомнился Бельский. — Ломать шапку перед инокиней?

   — После сегодняшнего урока поедут! — уверенно сказал Димитрий. — И Мишку Шуйского с ними заодно, чтобы не говорили, будто я род Шуйских прижимаю. Да подарки царские матушке приготовить — одежды парчовые, шёлк, атлас. Каменьев и золота не жалеть для украшения. Отцу Макарию тоже быть, с иконой Божьей Матери.

   — Когда посольство должно быть готово? — спросил Басманов.

   — Завтра пусть и отправляются, благословляем. А пока постельничего моего, Сеньку Шапкина, сюда пришли.

С Семёном был разговор с глазу на глаз.

   — Настал черёд сослужить, Семён, для меня службу! — сказал Димитрий. — Ведь Нагие — сродственники тебе?

   — Да, только дальние!

   — Не важно. Главное, что инокиня Марфа тебе доверяет. Бери лучших коней и скачи скорей в Выкинский монастырь, чтоб был там допрежь посольства. Скажешь ей тихонько, чтобы никто другой не слыхал: «Пробил твой час. Тот, кому ты нательный крест сына отдала, в Москве, на престоле. Он свои обещания помнит — Годуновым за слёзы твои отомстил. А сейчас готовит тебе палаты царские в Новодевичьем монастыре, где покойная Ирина, жена Фёдора Иоанновича, пребывала. А буде тебе бояре будут пытать, стой на своём — царевич спасся и ждёт меня в Москве, чтобы прижать к любящему сердцу!» Запомнил? Тогда в путь, не мешкая. И не болтай, зачем едешь!

...И снова по Москве зазвонили все колокола, зазывая москвичей, на этот раз к Сретенским воротам, встречать матушку царя, инокиню Марфу. Четырнадцать лет прошло, как отослали её из Москвы после слушания угличского дела у патриарха Иова — в глухом возке, простоволосую, в монашеском одеянии в сопровождении угрюмого пристава со стрельцами. Деревянная Москва пылала тогда, будто траурный костёр на тризне, подожжённая по приказу хитроумного Бориса, чтобы отвлечь людишек московских от бунта. А сейчас, солнечным июльским утром, Москва прозрачно сияет улыбками и яркими нарядными одеждами москвичей.

А вот и сам Димитрий, красно солнышко, в окружении телохранителей, бояр и дворян торжественно выехал навстречу матушке.

Встреча произошла у села Тайнинского. На зелёном лугу поставлен царский шатёр, сделанный ещё по заказу Годунова в виде замка с затейливыми остроконечными башенками.

— Едут, едут! — прокричал гонец, подскакивая к Димитрию.

Действительно, когда рассеялась пыль, поднятая копытами его коня, на излучине дороги показался поезд, составленный из нескольких колымаг, запряжённых цугом. Впереди, осанисто держась на белом аргамаке, ехал великий мечник — юный князь Михаил Скопин-Шуйский. Следом колымага Мстиславского, затем — Воротынского и наконец царская карета, богато украшенная золотом. Не ожидая, пока поезд достигнет поляны, Димитрий рванулся вперёд. Спешившись и сняв меховую шапку, открыл дверцы кареты. Казалось, в это мгновение замерли все — и толпы встречающих, и лошади, и даже птицы в небе. Тысячи глаз смотрели с напряжённым вниманием: «Узнает или не узнает мать царевича?»

Марфа будто замешкалась в карете, но Димитрий, показав ей нательный крест, уже простирал руки для объятий. Повинуясь нахлынувшему чувству, Марфа прижала его голову к сердцу и, громко, навзрыд зарыдав, начала истово креститься, обратясь к кресту на куполе сельской церкви. Не скрывал своих слёз и царевич, который что-то горячо говорил своей матери. Эта умилительная картина тронула сердца москвичей, поднявших невообразимый восторженный гвалт.

Димитрий ввёл мать в шатёр, где было готово роскошное угощение. Царица уже успокоилась, улыбалась благостно, кивая время от времени тем придворным, что были ей знакомы ранее. Напрасно бояре, не сводившие с них пристальных взоров, искали фамильного сходства. Несмотря на пережитое, лицо Марфы сохраняло редкостную красоту, Димитрий, если бы не очаровательная улыбка, оживлявшая его обычно угрюмые глаза, был довольно-таки дурен, с длинным носом и с бородавкой под правым глазом.

Маржере, сидевший со своими офицерами за одним из последних столов вместе со стрелецкими тысяцкими, услышал чьё-то ироническое замечание: «Говорят, сын счастлив, когда похож на мать, а дочь — на отца. Навряд Димитрия ожидает счастье. Если, конечно, Марфа — его родная мать».

Наутро царский поезд двинулся в Москву. Димитрий с непокрытой головой прошёл рядом с каретой матери ещё с версту, затем ловко, без посторонней помощи вскочив на своего коня, загарцевал впереди, отвечая величественным взмахом правой руки на ликующие приветствия москвичей.

Через три дня состоялось коронование Димитрия, проходившее по его волеизъявлению без излишней помпезности. Правда, путь от дворца до Успенского собора, где ждали его патриарх и высшее духовенство, был устлан красным сукном, поверх которого шла дорожка из золотой парчи. После торжественного чтения молитв Игнатий совершил священное миропомазание и вручил Димитрию взятые из казны скипетр и золотое яблоко-державу. Затем высшие сановники государства, в том числе и сам патриарх, чередою прошли перед царём, смиренно целуя его руку, помазанную святым елеем. Отсюда под дождём золотых монет, которые пригоршнями бросали в него идущие по бокам Мстиславский и Воротынский, молодой царь отправился в Архангельский собор, где облобызал надгробия всех великих князей. Остановившись у могил Ивана Грозного и Фёдора Иоанновича, произнёс пышную речь, поклявшись вести дела по заповедям предков и согласуясь с волей боярства. Здесь из рук архиепископа Арсения он получил заветную шапку Владимира Мономаха.

Затем во дворце был дан пышный пир для всех, кто пришёл поздравить царя. А наутро, после богослужения в церкви, Димитрий уже зачитывал в Грановитой палате новые указы. Боярскую думу он, по примеру европейских дворов, преобразовал в Государственный совет. В него вошли патриарх, который отныне постоянно должен был сидеть по правую руку государя, рядом с ним — четыре митрополита, семь архиепископов и три епископа. Митрополитом Ростовским и Ярославским по настоянию царя стал вернувшийся из ссылки Филарет Романов. Получил боярскую шапку из рук царя и единственный оставшийся в живых из остальных братьев Романовых — Иван.

...Вернулась в Москву вместе с семьёй Филарета вдова Александра Романова, некогда возлюбленная Маржере. Поселившись в старом подворье, она скоро дала о себе знать бравому капитану через Настьку Черниговку. Теперь им не нужно было бояться грозного мужа, и Жак, нашедший, что перенесённые страдания сделали «Елену Прекрасную» ещё краше, часто уходил на службу во дворец прямо из её высокого терема...

«Начальные» бояре, Мстиславский, Воротынский, Голицыны, Трубецкие, Шереметевы, Куракины, затаили крепкую обиду на государя, что посадил он на боярские лавки рядом с ними, а иногда и выше, выскочек Нагих. Мало того что Михаила с сизым носом носил самый высокий титул конюшего, так рядом расположились ещё один дядя царя — Григорий, а также двоюродные братья, сыновья покойного Александра — Андрей, Михайло и Афанасий.

Почётный чин великого оружничего получил из рук государевых бывший опричник Богдан Бельский, а Васька Масальский, вознаграждённый за свои злодеяния, стал великим дворецким.

Бок о бок с родовитыми расположились те, кто первыми признали законного царевича. По иронии судьбы с Иваном Романовым соседствовал Михайла Салтыков, который когда-то по приказу Годунова тащил его в Сыскную избу. За свою верность получил чин великого кравчего[71] Борис Лыков-Оболенский, Богдашка Сутупов, похитивший в своё время для царевича казну Годунова, стал печатником и великим секретарём, а Таврило Пушкин-Бобрищев, первым возвестивший на Красной площади манифест Димитрия, — великим сокольничим.