Воевода - Дмитрий Евдокимов

   — Есть, и очень важные. Скончался папа Климент, благословивший тебя на великий подвиг. Избран новый римский владыка, Павел Пятый. Он тоже наслышан о тебе как о верном рыцаре Церкви и прислал своё благословение. Он ждёт...

   — Чего?

   — Когда ты сдержишь своё обещание, данное курии, и откроешь в Москве и по всей России католические костёлы.

Царевич порывисто вскочил:

   — Папе легко из Рима командовать! Но ты, ты, отче, видишь, как шныряют вокруг меня бояре, шагу не дают шагнуть! Ты думаешь, зря настоятель Благовещенского собора говорил о каких-то упрёках? Им только дай доказательства моей любви к Католической церкви — весь народ поднимут против меня! Неужели не ясно?

   — Не горячись, сын мой! Я-то всё вижу и всё понимаю. Более того, призываю быть осторожным.

   — Лучше бы папа помог мне! — сказал Димитрий, вновь усаживаясь в кресло.

   — Каким образом, сын мой?

   — Он должен признать за мной право именоваться императором! И должен оказать всё своё влияние, чтобы это право признали все европейские владыки. Я хочу установить отношения и с французским и с испанским двором! За это я клянусь поднять войска против Оттоманской империи. Отпиши ему об этом от моего имени!

Иезуит склонился в поклоне:

   — Я сделаю всё, как ты просишь, сын мой.

...Ночью царский дворец полон тайн. Когда царевич в сопровождении капитана шёл по бесконечным узким коридорам, неожиданно под лестницей, по которой они спускались, ему послышался шорох.

   — Кто там? — спросил Димитрий с тревогой, хватаясь за рукоять длинного кинжала.

   — Твоя совесть! — услышал он приглушённый ответ.

   — Жак, посвети! — скомандовал царевич, подойдя к тёмному углу, откуда услышал голос.

   — A-а, моя совесть, и, как всегда, пьяна! — облегчённо рассмеялся он, оглядывая человека, прикрывавшего от света свечи лицо широким рукавом.

Человек опустил руку, и Маржере узнал Григория Отрепьева. Был он в бархатном, но рваном кафтане, под глазом огромный чёрный кровоподтёк, и действительно от него шёл устоявшийся густой запах, как от винной бочки.

   — Выпил токмо ради смелости, — без капли смущения сообщил Отрепьев. — Чтобы язык развязался.

   — Тебе язык скорей завязывать, чем развязывать надо! — со скрытой угрозой сказал царевич. — Слышал я, что болтаешь много по кабакам. Синяк небось там и получил?

   — Твои паны руки распустили. Уж больно чванливо себя ведут. Вот мы с казаками их малость поучили вежливости.

   — Ещё мне этого не хватало, чтоб мои воины между собой передрались! Так говори, что тебя во дворец занесло? Я же, когда тебе деньги давал, наказывал не совать сюда свой длинный нос! А ты всё-таки сунул. Не боишься, что тебе его прищемят?

Нимало не испугавшись, Григорий сделал елейной насколько возможно свою разукрашенную рожу и с надрывом сказал:

   — Вспоминается мне, государь, как в одну голодную лютую зиму бежали из Москвы два нагих и босых инока, а один другому рек: «Вот как сяду на царский стол, сделаю тебя, Гриня, своим канцлером!»

Царевич рассмеялся:

   — Ну куда же тебе, Гриня, канцлером? Погляди на себя — пьяница и лодырь. А канцлером работать надо, государственные дела решать! Нет, жаль, что я тебя из самборской узницы вызволил. Сидел бы там сейчас вместе с Варлаамом!

Тон голоса расстриги сделался плаксивым:

   — Не хочешь делать канцлером, так хоть деньгами ссуди!

   — Уже пропил? — неподдельно изумился Димитрий. — Сколько же в тебя входит!

   — Друзей угощал, я человек добрый, а друзей у меня пол-Москвы, ты же знаешь! — хвастливо сказал Григорий. — А кроме того, женщины тоже денег требуют. Это тебе, государь, всё даром даётся, даже царевны.

Димитрий нахмурился:

   — Уже болтают? Откуда только проведали?

   — Разве у Масальского слуг нет? — оскалился расстрига, показывая гнилые зубы. — Это вы, великие мира сего, на них внимания не обращаете, а они ведь всё видят и слышат!

Димитрий украдкой покосился на Маржере, но тот стоял с каменным лицом, глядя куда-то поверх головы Отрепьева.

   — Ну вот что — приходи завтра утром, денег я тебе дам, сколько ты захочешь. Но при одном условии — уедешь в своё поместье, наведаешь матушку и поживёшь там годик-другой.

   — Я ж со скуки там помру! — возмутился Григорий. — Уж разреши хоть в Ярославле поселиться.

   — Чёрт с тобой! — махнул рукой Димитрий. — А теперь проваливай, видишь, я спешу!

   — Небось на свидание? — опять оскалился расстрига. — Что ж, не смею мешать...

...Из кромешной тьмы в маленькой тесной келье, где едва умещается широкая лавка, жаркий шёпот:

   — Мой суженый! Наконец-то. Я уж заждалась. Молилась, чтоб скорее пришёл. Скажи, ты меня долго прятать будешь? Нам бы пожениться... Вот славно-то было бы — род Грозного и род Годунова слились воедино. Какие у тебя сильные руки!

   — Моя кохана...

...Все знатные люди Москвы были позваны на казнь Василия Шуйского. На Красной площади, вокруг каре из иностранных гвардейцев, оцепивших Лобное место, яблоку негде упасть. В самом центре у плахи гарцевал, как всегда одетый щёголем, Пётр Басманов. Ему доверено проведение казни. Толпа загудела, расступаясь под ударами алебард: за верёвку, накинутую на тонкую жилистую шею, палач вёл «принца крови». Был он лишь в одной исподней рубашке, голые ступни робко ступали по неровному булыжнику. Подведя к плахе, палач надавил обеими руками на плечи узника, опуская его на колени. Увидев вблизи деревянную колоду и огромный, остро отточенный топор, Шуйский заверещал как заяц:

   — Прости меня, государь-батюшка, за несусветную дурость мою! Не разглядел сослепу, не узнал тебя, наше красное солнышко! Пред всеми свидетельствую, что ты истинный царевич, законный наследник престола.

Басманов, морщась как от зубной боли от пронзительных причитаний старика, нетерпеливо поглядывал на ворота Фроловской башни, откуда должен был появиться гонец с царским указом. В ожидании прошло более часа. Старик уже сорвал голос, народ начал выражать недовольство. Наконец в воротах показался всадник, отчаянно махавший руками:

   — Погодите, остановите казнь! Царь велел новый указ читать!

Но вот из Кремля выехал и дьяк со свитком в руках. Надуваясь от важности, нарочито медленно, шагом ехал по площади, не обращая внимания на крики из толпы:

   — Ну, что там? Скажи, не тяни! Казнить или помиловать?

Дьяк, надувая щёки, проследовал через расступившуюся цепь стражников и протянул указ Басманову:

   — Читай!

Тот резко выхватил свиток из протянутой руки, быстро пробежал его глазами и снова вернул дьяку, потом, обведя глазами толпу, стражников, на миг бросил лютый взгляд на Шуйского, в надежде приподнявшего голову, и не прокричал, а буквально выдавил из себя осевшим голосом:

   — Государь приказал помиловать. И отправить вместе с братьями в галицкое имение!

Толпа восторженно завопила, славя доброго царя, палач с сожалением снял верёвку с шеи рыдающего от счастья Василия, а через строй стражников уже проталкивались братья Шуйские, чтобы закутать его в наспех снятые ими шубы.

   — Век за царя-батюшку буду Богу молиться! — кричал Василий. — Никогда его милости не забуду!

Басманов что было силы хлестнул позолоченной плетью по крупу своего коня и намётом помчался в Кремль.

Димитрия он застал в Грановитой палате, он с улыбкой слушал Богдана Бельского, который кричал:

   — Шуйский — твой лютый враг! Вчера же бояре и лучшие посадские люди, стрелецкие головы, гости, да все, утвердили твой приговор, а сегодня ты его милуешь!

Басманов простёрся ниц перед троном.

   — Ты чего, тоже не доволен? — спросил Димитрий.

   — Лучше бы ты меня убил! — вскричал Басманов, поднимая голову. — Нельзя его оставлять в живых! Ну, хочешь, убийц к нему подошлю? Потом скажем, что сам отравился, хочешь? Пока он живой, твоя жизнь, государь, будет в постоянной опасности.

   — Я понимаю ваши опасения, — мягко сказал Димитрий, — и благодарен вам, что вы так о моей пользе заботитесь. Но послушайте, что я скажу. У меня есть два способа удержать власть. Один — быть тираном. А другой — всех жаловать. Так вот, история государей разных народов учит нас, что лучше жаловать, а не тиранить.

   — Ты это Ваське Шуйскому скажи, — процедил Бельский. — При случае он тебя пожалует. Ужо тогда не жалуйся!

Такая дерзость не понравилась Димитрию. Глаза его недобро сверкнули, но он тут же подавил вспышку — не время ссориться со своими ближайшими соратниками. Заулыбался приторно:

   — А что, Петя, славили меня на Красной площади за то, что я казнь отменил?

   — Ещё как! Кричали: «Здоровья нашему доброму царю — красну солнышку!»

   — Вот видишь! — торжествующе сказал Димитрий. — И добрым остался, и слово своё не нарушил — боярскую кровь не проливал, и острастку им всем дал! И Ваське Шуйскому урок на всю жизнь. А чтоб не думали, будто я хочу весь род Шуйских извести, племянника ихнего, Мишку, назначаю своим великим мечником.