Полутораглазый стрелец - Бенедикт Лившиц

ФРАНСИС ЖАММ

226.

Зачем влачат волы тяжелый груз телег?Нам грустно видеть их покуренные лбы,Страдальческий их взгляд, исполненный мольбы.Но как же селянин без них промыслит хлеб?

Когда у них уже нет сил, ветеринарыДают им снадобья, железом жгут каленым.Потом волы опять, в ярем впрягаясь старый,Волочат борону по полосам взрыхленным.

Порой случается, сломает ногу вол:Тогда его ведут на бойню преспокойно,Вола, внимавшего сверчку на ниве знойной,

Вола, который весь свой век послушно брелПод окрики крестьян, уставших от труда,На жарком солнце — брел, не зная сам куда.

227.

Послушай, как в саду, где жимолость цветет,Снегирь на персике заливисто поет!

Как трель его с водою схожа чистой,В которой воздух преломлен лучистый!

Мне грустно до смерти, хотя меняДарили многие любовью, а одна и нынче влюблена.

Скончалась первая. Скончалась и вторая.Что сталось с третьей — я не знаю.

Однако есть еще одна.Она — как нежная луна.

В послеобеденную поруМы с ней пойдем гулять по городу —

Быть может, по кварталам богачей,Вдоль вилл и парков, где не счесть затей.

Решетки, розы, лавры и воротаСплошь на запоре, словно знают что-то.

Ах, будь я тоже богачом,Мы с Амарильей жили б здесь вдвоем.

Ее зову я Амарильей. ЭтоЗвучит смешно? Ничуть — в устах поэта.

Ты полагаешь, в двадцать восемь летПриятно сознавать, что ты поэт?

Имея десять франков в кошельке,Я в страшной нахожусь тоске.

Но Амарилье, заключаю я,Нужны не деньги, а любовь моя.

Пусть мне не платят гонорара дажеВ «Меркюре», даже в «Эрмитаже» —

Что ж? Амарилья кроткая мояУмна и рассудительна, как я.

Полсотни франков нам бы надобно всего.Но можно ль все иметь — и сердце сверх того?

Да если б Ротшильд ей сказал: «Идем ко мне…»Она ему ответила бы: «Нет!

Я к платью моему не дам вам прикоснуться:Ведь у меня есть друг, которого люблю я…»

И если б Ротшильд ей сказал: «А как же имяТого… ну, словом, этого… поэта?»

Она б ответила: «Франсисом ЖаммомЕго зовут». Но, думаю, беда

Была бы в том, что Ротшильд о такомПоэте и не слышал никогда.

228. ЗЕВАКИ

Проделывали опыты зевакиВ коротких панталонах, и шутникМог искрой, высеченною во мраке,Чудовищный баллона вызвать взрыв.

Взвивался шар, наряднее театра,И падал в ахающую толпу.Горели братья Монгольфье отвагой,И волновалась Академия наук.

ПОЛЬ ФОР

229. ФИЛОМЕЛА

Пой в сердце тишины, незримый соловей!Все розы слушают, склоняясь со стеблей.

Крыло серебряной луны скользит несмело.Среди недвижных роз тоскует Филомела.

Среди недвижных роз, чей аромат сильнейОт невозможности отдать всю душу ей.

Как пенье соловья в ночи совсем беззвезднойПохоже на призыв к богам подземной Бездны!

Нет — к розам, аромат которых тем сильней,Чем больше этот гимн влечет их в мир теней!

Не сердце ль тишины теперь само поет?Куст облетевших роз — дремоты сладкий гнет…

Безмолвье, молньями насыщенное бури,Иль безмятежное, как облако в лазури,

Всю ночь подчинено тебе лишь одному,Пэан, навеянный луною Филомеле!

О песнь бессмертия! Не птичьи это трели!Ах, волшебства ее нельзя преодолеть.

Не из Аида ли исходят эти трели?Но даже вздоха нет у роз, чтоб умереть.

И все же, без него что за метаморфозы!Луна присутствует при том, как гибнут розы,

Уже на всех кустах они склонили стебли,И вихрь опавших роз проносится, колебля

Траву, и без того смятенную твоейБессмертной песнею, незримый соловей!

Объятый трепетом, роняет листья сад,Блеснув из облака, луна ушла назад.

Продрогнув в мураве пугливой и во мгле,О лепестки, скорей прислушайтесь к земле.

Прислушайтесь: идет гроза из бездн Аида.Сердцебиением вселенной полон сад.

Глухой удар. Второй и третий вслед восходят.Другие, звонкие и чистые, восходят.

Плененное землей, все ближе сердце. СтукЕго все явственней в траве, примятой ветром.

Порхают лепестки. Земля уже разверзлась.И в розах, голубых от лунного сиянья,

Богиня вечная, всесильная Кибела,Подъяв чело, тебе внимает, Филомела.

ЖАН МОРЕАС

230. СТАНСЫ

Под проливным дождем я полем шел, ступаяПо рытвинам с водой, где грозового дняПоблескивала мне едва заря скупая,И ворон сумрачный сопровождал меня.

Далекой молнии предшествовал мне сполох,И Аквилон терзал меня своим крылом,Но буря не могла рассеять чувств тяжелых,Глухим неистовством перекрывавших гром.

Вассалы осени, и ясени, и клены,К ее стопам несли листвы златую сыть,А ворон продолжал кружиться, непреклонный,Моей судьбы никак не в силах изменить.

231. СТАНСЫ

Лишь к мертвецам лицо обращено мое,Я все не сговорюсь со славою своею,Зерном моих борозд живится воронье,Мне жатвы не собрать, хоть я пашу и сею.

Но я не сетую. Пусть злится Аквилон,Пускай меня клеймят, пускай кто хочет — свищет:Что нужды, если твой, о лира, тихий звонИскусней с каждым днем становится и чище?

АНДРЕ ЖИД

232—235. ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ АНДРЕ ВАЛЬТЕРА

Нас нынче обошла весна, о дорогая,И песен и цветов как будто избегая;Апрельских не было совсем метаморфоз:Нам не придется вить венки из легких роз.

Еще при свете ламп, почти безмолвноМы были склонены над грудой зимних книг,Когда морским пугливым анемономБагровый солнца диск нас в сентябре настиг.

Ты мне сказала: — Вот и осень.Ужель так долго спали мы?Как дальше жить средь полутьмы,Средь книг, чей вид нам стал несносен?

Быть может, мимо нас веснаУже прошла, мелькнув на миг единый?Чтоб вовремя зари была нам речь слышна,На окнах распахни гардины!.. —

Шел дождь. У ламп, поблекших при багровойЗаре, мы удлинили фитилиИ в ожиданье погрузились сноваВесны, грядущей издали.

Пустую лампу новая сменила,И эта ночь сменяется иной,И слышно, как от нас бежит во мрак ночнойЧасов песочных шум унылый.

Во власти ложного мы бьемся силлогизма,О троице ведем бессвязный спор,Но мыслям и словам недостает лиризма,И лампы тусклые глядят на нас в упор.

На случай, если бы от одури нежданнойИ боли головной наш спор затих,Нас ждут в углу два узкие дивана:Мы простираемся ребячески на них.

Молитву прочитав ночную,Мы поскорее тушим свет,И к нашим векам льнет вплотнуюНочей могильных душный бред.

Но перед нашим диким взглядомОгромный образ все же не изжит,И страшно каждому уснуть, пока лежитИ смотрит на него другой, не спящий рядом.

Я знаю, что душа включаетВ себя тот жест, чью звучность вследЗа ним согласно обличаетВполне ей соприродный свет.

Пейзаж, пренебрегая мерой,По прихоти души растет,Ритмическою атмосферойСливая с нею небосвод.

Но непонятно мне, зачем путем окольнымБессильная душа, среди немилых мест,По деревням блуждает своевольным,Где недоступен нам свободный жест.

Ну, что же, если вся борьба бесплоднаИ побеждает нас пейзаж,Хотел бы я такого родаПобед, чтоб дух воспрянул наш.

Я солнечных ищу полей,Где ты сказала б мне: «Любимый!»Но только месяц над равнинойСияет бледною лилеей.

У нас у обоих печальные, бедные души,Которых и счастью никак не согреть;У нас у обоих печальные души,Давно позабывшие всякую радость.

Вверху разгорается диск золотой,Желая согреть наши зябкие души;Но даже в его благодатном теплеИм холодно, точно студеной зимой.

Мы знаем, что надо бы нам улыбаться,Когда в небесах — только ярь, только синь,Но мы потеряли навеки привычкуК цветенью души.

Нас прежде лучи согревали бы солнца,Мы прежде смеялись бы оба от счастья,Но ныне не знаем уже, почемуХолмы так беспечно ликуют.

— Послушай, — сказала ты, — души у насГлубокой исполнены тайнойИ счастливы необычайно,Но мы лишь не знаем о том.

236. СОЛНЦЕСТОЯНИЕ