Призрак Проститутки - Норман Мейлер

И однако же, достигнув желанной цели, я бывал всякий раз вознагражден. В течение часа или даже целого вечера я чувствовал себя счастливым. Лучшим днем за эти две недели был предпоследний: Монтегю привез меня на Выдрины скалы и велел вести восхождение. Невзирая на все, что я за это время узнал, подниматься первым там, где я совершил свое первое восхождение, оказалось в несколько раз тяжелее. Идя первым, я должен был вбивать крючья, и от паники руку у меня начинало сводить после двух-трех ударов молотком. Угроза свалиться снова стала реальной. Я старался ставить крючья через каждые пять футов, зная, что при падении можно пролететь двойное расстояние — сорваться с пяти футов выше последнего крюка и пролететь на пять футов ниже. А эти десять футов могут превратиться в двадцать, если нижний крюк выпадет. При такой перспективе лезть вверх нелегко.

Один раз я сорвался. Пролетел футов десять, не больше. Крюк выдержал, но я раскачивался на конце веревки и ударился о скалу. Поцарапанный, побитый, чувствуя себя как кошка, которую бросили в ведро с ледяной водой, я задержал дыхание, борясь с желанием разреветься, целую минуту собирал разлетевшуюся в куски волю и, сам не веря тому, что я могу себя на это подвигнуть, полез дальше, стараясь придумать, как преодолеть препятствие. А препятствием был все тот же выступ, что и в первый день, только теперь я тащил за собой веревку, а не был привязан сверху. Две недели новообретенных знаний решили дело. Я добрался до края пропасти, ни разу не сорвавшись.

Эти две недели сыграли в моей жизни большую роль, чем операция на мозге. Я занял новое положение в семье. Двоюродные братья прислушивались теперь к мнению Гарри во время перепалок, а отец целый вечер водил меня по скромным барам Бар-Харбора. В конце вечера я чувствовал себя как спагетти, сваренные в вине, а мой родитель, обнаруживая количество принятого им спиртного лишь в массированных проявлениях добродушия или злокозненности — сейчас он был явно в великолепном настроении, — сказал:

— Хью Монтегю хорошего мнения о тебе. Это большая похвала. О десятке людей он и трех слов не скажет.

— Что ж, я рад, — сказал я. Я совсем расчувствовался. И готов был заплакать. Но вместо этого глотнул как следует бурбона. И ощутив тепло, разливавшееся по телу, впервые понял, как роскошно, должно быть, чувствует себя мой отец.

— Хью собирается пригласить тебя завтра на ужин с омарами, — сообщил мне отец. — Хью говорит, ты заслуживаешь прощального застолья.

Во время этого события между нами произошел большой разговор. После первого же бокала я разболтался: опьянение от сознания, что я ступил на стезю, которая была одновременно спортом и монастырем для духа, а также требовала сноровки, плюс то, что в тот день я успешно провел восхождение, не говоря уже о приятном знакомстве с бурбоном накануне вечером и великом облегчении (хотя я в этом и не признавался себе) от сознания, что мистера Монтегю, моего грозного крестного, завтра уже здесь не будет, — все это развязало мне язык. Я уже собрался было дать клятву, что никогда не предам свое новое призвание, но мистер Монтегю оборвал меня:

— Гарри, я сейчас скажу тебе кое-что, что причинит тебе боль. Однако я завожу этот разговор для твоего же блага. За эти две недели у меня сложилось высокое мнение о тебе. Из тебя выйдет хороший человек, и я особенно высоко это ставлю, так как в детстве был обойден судьбой. Насколько мне известно, мать у тебя женщина миниатюрная.

— Да.

— И, по словам твоего отца, человек не очень надежный.

— Не очень.

— Мужчинам приходится трудиться, чтобы развить в себе дурные наклонности. Женщины же — так мне кажется — их вызывают. — Поняв по моим юношеским глазам, что я нахожусь за сто миль от понимания этого умозаключения, он передернул плечами и сказал: — Когда мы лучше узнаем друг друга, мы сможем обменяться презабавными историями о наших матушках. — И умолк, словно испугавшись того, что сказал, затем добавил: — Впрочем, не слишком на это рассчитывай.

— Дассэр.

— Отныне, когда мы будем одни, я хочу, чтобы ты звал меня так, как называют меня коллеги. Они зовут меня Проституткой.

— Дассэр.

— В Туманной низине постоянно задают один вопрос: почему Монтегю выбрал такую кличку. Раньше или позже все добираются до хорошей стороны моей натуры и с трогательной непосредственностью спрашивают напрямую. Точно я поспешу им ответить! Если мы станем особо близкими друзьями, я лет через двадцать выложу тебе все начистоту.

— Спасибо, Проститутка. — И я поперхнулся. — Нехорошо это получается.

— Не бойся. Ты привыкнешь.

Он взял клешню, ловко расщепил ее и специальной вилочкой стал выковыривать мясо омара.

— А теперь, Гарри, я скажу тебе самое неприятное. — Он вперил в меня взгляд. От такого взгляда никуда не укроешься. — Я хочу, чтобы ты перестал заниматься скалолазанием.

Это было равносильно пощечине.

— Ой! — вырвалось у меня. — Почему же?

— Не потому, что ты плохо берешь подъемы и спуски. Ты это делаешь выше своих скромных физических возможностей. У тебя врожденное упорство. Из десяти новичков я поставил бы тебя, пожалуй, вторым или третьим.

— Тогда почему же я должен прекратить этим заниматься? — Я помолчал. И еле слышно спросил: — Я что, могу разбиться?

— Скорее всего нет. Ушибиться — бесспорно. Но не это соображение побуждает меня так говорить. Причина более специфическая. Только лучшие из новичков должны мечтать о том, чтобы и дальше заниматься этим. Видишь ли, это не просто спорт для таких храбрых, как ты. — Меня впервые назвали храбрым.

— Нет, — сказал я. — Так почему же? Почему вы хотите, чтобы я бросил заниматься скалолазанием?

— Это требует непрерывного совершенствования. И если, Гарри, ты будешь продолжать этим заниматься, это займет тебя целиком. Ты не будешь знать покоя. Потерпев неудачу при восхождении, ты всякий раз будешь терзаться воспоминаниями о своей неудаче, пока не преуспеешь. Даже на хороших людей это действует разлагающе. Как наркотик. И человек в конечном счете превращается либо в труса, в жертву, либо в средненького мономаньяка. Становится чем-то вроде заядлого алкоголика. Ни о чем другом он уже не может думать.

Я совсем был сбит с толку и сказал ему:

— Я вас не понимаю.

Очевидно, я произнес это грубоватым тоном, так как почувствовал его раздражение. Скорее всего умение Хью держать себя, как учитель, в узде избавило меня от проявлений его вспыльчивости.

— Ну хорошо, — сказал он, — пойдем дальше. Человек, приобретший большую сноровку в скалолазании, может стать орудием своей воли. Этого мы и стараемся достичь. Этого мы стремимся добиться с первого года. Ребенка учат не делать в штанишки. Кишечник становится орудием его воли. А по мере того как мы становимся старше, у нас возникают низменные и столь же неукротимые чувства, как весьма стеснительная — если это происходит на публике — потребность отлить. — Он так произнес это слово, точно оно было единственным приемлемым синонимом для обозначения такой потребности. — Тем не менее мы приказываем нашей милой запирательной мышце, подчиняющейся нашей воле: «Зажмись ты, дурочка!..» Скалолазание, конечно, требует высшего проявления воли. Но это процесс. И не менее опасный, чем черная магия. Ибо всякий раз, как нам предстоит сразиться со страхом, мы открываемся дьяволу. Потерпи мы провал, и дьявол тут как тут, готовый сгладить нашу трусость. «Держись меня, — говорит он, — и твоя трусость будет прощена». При удачном скалолазании ты отгоняешь дьявола. А при неудаче он, конечно же, удваивает свое расположение. И если в эти минуты ты не окажешься достаточно стойким, то половину оставшейся жизни проведешь, изгоняя дьявола. То есть будешь тихо доживать свой век. А пока человек никуда не движется, сатана доволен. Он любит, когда все идет по замкнутому кругу. Он питается энтропией. Когда мир превратится в маятник, сатана сядет на трон.

— Возможно, я буду знать, на какую скалу смогу залезть, а на какую не смогу, — сказал я, — и буду этого держаться.

— Никогда такого не будет. В тебе же наполовину сидит твой отец. И эта половина не успокоится. Я уже в первый день увидел, что в одном отношении тебя можно сравнить с лучшими альпинистами. Ты понял законы скалолазания. Понял, что находишься во внушающем чертовский трепет соборе, собственно, единственном, где вера столь приближается к Господу нашему, что по-настоящему поддерживает тебя.

— Дассэр.

— Мне рассказывали историю про древнюю, чрезвычайно религиозную еврейскую секту хасидов. Они жили в деревнях-гетто в России и на Украине. Говорят, был у них раввин, такой верующий, что молился Богу по сорок раз в день. Наконец, по прошествии сорока лет, раввин потерял терпение и говорит: «Господи, я так давно люблю тебя — явись мне. Почему ты мне не являешься?» Господь исполнил его просьбу. Явился. И как, ты думаешь, отреагировал раввин?