Смола - Ане Риэль

только когда они сойдут с асфальтной дороги. Как же он ждал этого момента, потому что уже после десяти минут прогулки и безудержной гонки с Идой он не чувствовал руки.

По дороге на Хальсен он снова стал обдумывать свой план и понял, что до конца не знает, в чем он заключается. Значит, так. Предположим, он решил выгулять там собаку. Или? Вдобавок Роальд не знал, где ему можно ходить, – не весь же Хальсен принадлежал Хордеру. Где в таком случае граница? А есть ли она вообще?

Роальд заметил, что не только время не ощущалось на острове. Физические границы, казалось, были совершенно размыты в пределах острых как бритва очертаний моря. Между соседскими домами уже несколько поколений мирно колыхались поля, а заборы оставались в первую очередь в памяти.

На материке все было иначе.

Вот перешеек, а за ним – цель его прогулки.

Когда асфальтная дорога сменилась гравийной со следами от колес, Роальд спустил Иду с поводка. Она помчалась по острову во всю прыть и скоро совсем скрылась из виду.

Отлично! Его собака убежала, и теперь он ее ищет. Вот и повод! Он спросит, не видели ли они ее, а там и про ребенка речь может зайти.

На Хальсене было тихо. Роальд смотрел вниз на обрыв с зарослями дерезы и песколюбки. На берегу две чайки не могли поделить краба. По обе стороны перешейка плескалось в водорослях море, оставляя на нем маленькие неловкие поцелуи. На востоке виднелась только вода, пока море совсем не исчезало в легком тумане. На западе был виден нечеткий контур материка. По нему Роальд не скучал.

А прямо перед Роальдом из моря поднималась широкая и темная масса. Ховедет. Роальд, как Колумб или, скорее, Амундсен, тоже держал путь на север. И как только почтальон ездит сюда каждый месяц?

Вдалеке кто-то громко кричал. Это был лай собаки.

Где-то поблизости кричит животное. Это наше? Это собака? Похоже на лай собаки. Я его не выношу.

Мне плохо, Лив.

Если бы ты услышала то, что я пишу. Если бы ты пришла!

Что происходит?

В день, когда это случилось

В день, когда это случилось, я сидела в контейнере. Тяжелый был день. Ночью мне снилось, что я стою под водопадом. Сверху льется вода, но вдруг останавливается прямо над моей головой. Я смотрю наверх – вода будто застыла, и я понимаю, что скоро она польется, что не может просто так висеть в воздухе. Только в море волны возвращаются назад, водопад так не умеет. Так мне папа говорил.

Вода падает.

Может быть, тонут дети.

Проснувшись, я пыталась придумать хорошее продолжение этого сна. Я представила, что водопад долго-долго думает и все никак не поймет, что он – водопад, и я успеваю сделать шаг назад и оказываюсь в безопасном месте между скалой и водным полотном, которое вот-вот обрушится. О таком тайном месте внутри водопада я прочитала в одной из маминых книжек.

Но все это было в моем воображении, а не во сне, поэтому я так и не поняла, получилось у меня спрятаться или нет. Обидно.

Размышляя о своем сне, я зашивала дырку в медвежонке. Мама научила меня не только читать, но и шить. Однажды мне подарили шкатулку для швейных принадлежностей. Ее смастерил папа, а мама положила туда иголки, нитки, наперсток и ленты. Шкатулка тоже лежала в контейнере, прямо рядом с гробом сестренки.

Так вот, у медвежонка появились дырки. А из них вылезло что-то белое. Такого я еще не видела – это было не похоже на то, что было внутри у кроликов, оленей, лисиц и людей. Оно было сухое и мягкое, а если подбросить в воздух – то разлеталось, словно снег. Потом я, конечно, все сложила обратно в медвежонка и зашила дырки. Не знаю, откуда они взялись. Может быть, из-за того, что я слишком много его гладила. А может, их прогрызли мыши. Но медвежонок хотя бы не гнил.

С мамой было что-то не так. Мне кажется, это потому, что я была грустная в тот день. Я подогрела на папиной горелке консервы и принесла ей. А еще я набрала для нее воды из насоса. Легче было налить воду из насоса, чем на кухне из-под крана. Я бы хотела принести ей молока – она очень любила свежее молоко, – но ни у коровы, ни у коз его больше не было. Мама мне объяснила, что молоко появится, если родятся дети. Но их не было. Да и бык умер. Он просто лежал посреди поля, неподвижный и очень худой. Не знаю, почему мы не убрали его оттуда. Остальные животные тоже сильно похудели. Наверное, им не хватало еды. Папа, конечно, говорил, что дает им все необходимое, но я в этом не уверена…

Возможно, дело было в том, что корм стал выглядеть странно. Да и пах он тоже странно. Немного корма стояло в гостиной, потому что там была мебель, в которой его можно было хранить. Папа все реже что-то там брал. Мне даже показалось, что ему уже не хочется выпускать животных погулять, чтобы они пожевали траву. Я слышала их завывание. Наверное, они просили травы. Или звали папу.

Или меня.

Но я никогда не делала того, о чем папа не просил. Я боялась заходить в сарай одна, больше всего потому, что боялась увидеть, что там внутри.

В то утро животные также завывали. Еще громче прежнего. Кажется, я даже слышала, как плачет наша лошадь.

В тот день мне было жаль не только животных. Больше всего мне было жаль маму.

В ней тоже были дырки, но не просто тонкие трещинки, которые легко зашивались иголкой и ниткой, а большие гниющие раны. Я видела их, когда она переворачивалась на матрасе. Я приносила ведро с водой и помогала ей протирать их мокрым полотенцем. Эти раны появились от того, что она постоянно лежала и сильно растолстела – так она сама объяснила мне, написав в блокноте. Он был такой маленький по сравнению с ней, а ручку в ее ладони и вовсе не было видно.

Какая же она стала огромная!

Мамино тело как-то изменилось. Оно по-другому распределялось на кровати. Оно стало рыхлым, как снег из моего медвежонка, который я еще не успела засунуть обратно. Неужели это из-за того, что я стала реже приносить ей еду? Я старалась, но это было сложно. И папа говорил,