Смола - Ане Риэль

Я сравнивала наш дом и чужие дома, в которых я бывала. В них было гораздо легче ходить. К тому же ни в одном доме я не видела столько пыли и грязи. Мыши и пауки, разумеется, были моими друзьями, но мне нравилось, что в чужих домах нет мышиного помета и паутины, как, например, в кухне трактира. Другие дома не были похожи на наш, в них был другой запах. Даже – аромат. Особенно в трактире.

Я помню, что и наш дом не всегда был таким. Когда-то мы пользовались кухней и ванной правильно, а не просто складывали в них вещи.

Я бы так хотела, чтобы мы снова жили как раньше. Чтоб наш дом не был завален вещами. С другой стороны, они все были очень нужны. И папа говорил, что за нашими вещами нужно следить.

Я часто размышляла об этом, но не знала, как поступить. С папой разговаривать было все сложнее, а маме я боялась что-то рассказывать, ведь мои слова могли ее расстроить. Или еще хуже. Каждый раз, когда мне хотелось с ней чем-то поделиться – чем-то, что точно не понравилось бы папе, – я словно слышала его слова: «От этого мама умрет».

Я, конечно, несколько раз убивала животных (и получалось у меня хорошо), но маму я точно не хотела убивать.

Больше всего я боялась представить, что она теперь не лежит в своей спальне и не ждет меня. Не ждет, что я приду с едой и книгой, которую буду читать для нее вслух, а она будет поглаживать меня по голове и жестами показывать, что любит меня. Теперь для меня эти моменты были самыми счастливыми, потому что папа больше не брал меня кататься на лодке или гулять по лесу. С тех пор, как родилась моя младшая сестра, он вообще редко куда-то ходил.

Трудно с кем-то поговорить, когда тебе это запрещают. Особенно когда твой собеседник говорит мало, будь то мама, папа или невидимый брат-близнец. Вот почему мне, наверное, так нравилось читать вслух.

К тому же таким образом я убеждалась, что все еще это умею. Разговаривать.

Но мне по-прежнему нужно было молчать. И за пределами маминой спальни я вела себя тихо, как мышка, чтобы никто меня не услышал.

Так странно, что папа отправлял меня одну на главный остров и в то же время боялся, что меня кто-то увидит. Каждый раз он говорил одно и то же: «Не дай бог тебя кто-то увидит! И не говори маме, что ты ходила без меня».

Я не понимала, кто такой этот бог, в которого мы не верим, и при чем здесь он. Но еще меньше я понимала, почему папа не ходит со мной, чтобы охранять меня, а остается дома, чтобы охранять вещи. Только потом я поняла, что он боялся больше, чем я. Он боялся всего. Как и Карл.

Я поняла кое-что еще. Про боль и темноту. Карл несколько раз жаловался, что у него болят ноги, когда мы в темноте шли домой через Хальсен так долго, что на ногах появились мозоли. Той ночью мы грели руки у печки у кого-то в гостиной, но перед этим врезались в старую металлическую раковину, которую какой-то умник поставил прямо у дома.

Карлу было очень больно. А у меня пошла кровь. Мне тоже было больно, совсем немного.

Тут я обнаружила, что еще больше боли в темноту не помещалось, поэтому боль осталась в нас с Карлом. Темнота заполнена доверху. Ровно как и наш дом.

Может, и папа это заметил. Может, и ему было больно в темноте. А может быть, он думал, что мне не больно. А я не знала, можно ли мне рассказать.

* * *

Тело, которое он достал из соли, было совсем не похоже на то, каким оно было раньше. Моя сестра – и так маленькая, потому что была младшей – уменьшилась еще больше. Она стала худенькая-прехуденькая. Так, наверное, худеют, если целый месяц ничего не едят. Я подумала: а как бы выглядела мама, если бы с ней произошло то же самое?

Папа снова положил сестренку на стол, который все еще был темный от крови, стекавшей из ее тельца. На полу осталось большое темное пятно. В ней не осталось и капли, как он и хотел.

Теперь нам были нужны масло и смола. Мне поручили выйти на улицу и расплавить над горелкой смолу. Я расплавила ее в кастрюле из трактира. Папа говорил, что смолу нужно нагреть, чтобы она стала жидкой. Но не кипятить. Когда я зашла в мастерскую с первой порцией, он уже намазал сестренку маслом. Большая бутылка с маслом виноградных косточек, которая поблескивала на столе, была почти пустая.

Хорошо, что крови больше не было, и он закрыл дыру в ее животе. Он взял у меня кастрюлю, полил тельце смолой и с помощью кисти распределили ее равномерно.

Он все делал очень аккуратно, так же как во время рисования, и, хотя она была маленькая и худенькая, выглядела очень красивой. Моя сестренка. Как бы мне хотелось, чтобы она была жива.

Он поставил передо мной скамейку для ног, чтобы мне было лучше видно. Я поднялась на нее и стала наблюдать. Странно. С одной стороны, мне хотелось сбежать оттуда – спрятаться в спальне у мамы или в контейнере с Карлом. С другой стороны, я хотела все видеть. Чтобы быть рядом с папой.

Хорошо, что я была там, ведь он нуждался во мне. «Черт, нужен еще бинт!» И я протягивала ему один рулон бинта за другим, а он заворачивал в него сестренку. Сначала он обернул ее ножки и так дошел до головки – и ее лицо спряталось за узкими плотными лентами. «На кожу не должен попадать воздух», – объяснял он.

Когда она была замотана с ног до головы, я подумала, что мы закончили. Но нет. Он налил на нее еще больше смолы и снова начал оборачивать ее бинтами. И так до тех пор, пока он не сказал, что этого достаточно.

Тут папа сделал кое-что очень неожиданное. Он принес новый рисунок. Я давно не видела, чтобы он рисовал. И этот рисунок был не похож на другие. Он был нарисован черной тушью на деревянной дощечке. Он показал его мне.

– Как думаешь, похоже на нее?

Мне показалось, что совсем не похоже, потому что сестренка исхудала и лежала завернутая в сотню бинтов. Но было похоже на