Школа добродетели - Айрис Мердок

Это оказалась Илона.

Эдвард не испытал желания обнаружить себя и окликнуть ее. При мысли о том, что его застанут здесь, он ощутил чувство вины. К тому же ему хотелось посмотреть, что будет делать Илона. Она вышла на середину лужайки, украдкой оглянулась, как и Эдвард, сняла туфли и носки и провела голой ступней по пружинистой траве. Она засунула носки в туфли и опустила их на землю, коричневые деревянные бусы положила туда же, после чего направилась к столбу. Здесь она снова остановилась и оглянулась, потом подняла голову к голубому небу, закрыв глаза от солнца. На ней было простое коричневое дневное платье, которое Эдвард находил гораздо красивее вечерних одеяний. Распущенные волосы лежали на спине, как и всегда, немного растрепанные. Она сложила руки и почтительно застыла на несколько секунд перед столбом. Потом она что-то вытащила из кармана платья, и Эдвард с удивлением разглядел кусок бечевки. Она подпоясалась бечевкой, поддернула платье, отчего юбка стала короче, потом подняла руки над головой и сцепила пальцы, как балерина. Рукава коричневого платья упали, обнажив светлую, нежную и уязвимую плоть предплечий. А потом Илона начала танцевать.

Как вспоминал позднее Эдвард, именно так все и происходило. Ничем другим это быть не могло — только танцем. Казалось, некая сверхъестественная сила, может быть ветер (но никакого ветра здесь не было), подняла Илону над землей. Она летала над травой, почти не касаясь ее. Эдвард отчетливо запомнил момент, когда увидел обе ее ступни, совершавшие медленные движения над сверкающей зеленой поверхностью травы. Потом гибкое тело пронеслось над прогалиной и вернулось к столбу. Один или два раза ему чудилось, что девушку, как опавший лист, вот-вот увлечет ветер, и она исчезнет в лесной чаще. Ее движения не выдавали ни малейшего усилия; разметав волосы вокруг головы, она порхала по воздуху. Но это, несомненно, был волевой акт, а сознательная грациозность ее тела и продуманные движения рук и длинных стройных ног под подтянутой юбкой явно были движениями танцовщицы. Она подпрыгивала и опускалась, удерживала равновесие, вращалась и крутилась, не касаясь земли. В ее манерах, в ней самой присутствовало нечто такое, что превращало это действо в представление, а не набор случайных движений: она следовала строгому хореографическому рисунку исступленного и упорядоченного самовыражения. Это был танец радости, постепенно замедлявшийся и превращавшийся в танец печали, словно она чувствовала, как слабеет вознесшее ее дуновение. Движения Илоны стали не то чтобы усталыми, потому что точность их не пропала, но тягучими; руками и всем телом она отбрасывала что-то, как одежду, в которую ее закутали на короткое время. Ее ноги сначала коснулись травы, потом опустились в нее; танцовщица остановилась или приземлилась, раскинув руки в стороны, чтобы сохранить равновесие, а потом, уперев их в бока, замерла перед столбом.

Вид у нее был подавленный. Она начала развязывать шнурок на поясе. Узел затянулся, и она с раздражением принялась дергать за концы, бормоча себе под нос сердитые междометия. Наконец юбка обрела прежнюю длину, и Илона, засунув бечевку в карман, застыла на некоторое время, склонив голову на грудь, словно потеряла нить дальнейших действий. Потом она резко повернулась и пошла в направлении Эдварда. В это мгновение Эдвард испытал безотчетный страх — ведь он оказался свидетелем того, чего не должен был видеть. Он вжался в землю. Однако целью Илоны был вовсе не Эдвард. Она подошла к краю голого тенистого участка под большими тисами и вернулась назад с единственным цветком в руке. Снова остановилась перед столбом, внимательно разглядывая цветок. Эдвард, смотревший на девушку сквозь стебли травы, теперь с ужасом увидел, что из глаз ее катятся сверкающие слезы и падают на землю. Илона смотрела на цветок так, будто жалела его, даже корила себя за то, что сорвала его, а потом положила свой дар на постамент темного камня и быстро отвернулась. Теперь она двигалась с суетливой поспешностью, как неуклюжая маленькая школьница: нашла свои туфли, попыталась натянуть носок, стоя на одной ноге, потеряла равновесие, резко и раздраженно села на траву. Надев носки, туфли и деревянные бусы, она торопливо встала и стремглав бросилась в лес.

Прежде чем подняться, Эдвард подождал немного, опасаясь, что она может вернуться. Нечестивый свидетель и чужак, он хотел, чтобы до его возвращения в дом впечатления об увиденном — что бы это ни было — улеглись. Затем он поднялся, вышел на поляну и принялся искать, откуда Илона сорвала цветок, и увидел гроздь звездчатых белых лесных анемонов над зарослями небольших, похожих на папоротниковые зеленых листьев. У него возникло желание сорвать цветок, но он подавил его, вернулся к столбу и посмотрел на белый анемон, лежащий на темном постаменте. Похоже, он уже начал увядать. Этот цветок напоминал тело мертвой девочки. Эдвард поднял голову и нервно оглянулся. Все вокруг было мирным, пустым, тени деревьев на траве удлинились. Неподалеку запел дрозд, и Эдвард вдруг осознал, что все время, пока он был в роще, птицы помалкивали. Он посмотрел на часы и быстро побежал в лес по следам Илоны.

— Смотри!

Илона держала перед Эдвардом стакан с водой. Это было на другой день перед обедом. Они стояли под солнцем на дворе перед дверью Атриума.

Эдвард взял стакан и посмотрел через него на свет. В воде было великое множество крохотных, почти невидимых организмов самых разных форм. Одни ничего не делали, другие целеустремленно двигались, третьи оставались неподвижны, четвертые бесконечно кружились. В стакане их было полным-полно.

— Что это, Илона?

— Это всего лишь стакан нашей питьевой воды из дождевого резервуара!

— И ты хочешь сказать, что мы их пьем? Вот бедные крохи!

— Ну, мы-то воду сначала кипятим, а потому, когда мы их пьем, они уже… неживые.

Илона, не желавшая произносить слово «мертвые», уже жалела, что заговорила об этом. Она отобрала у Эдварда стакан и вылила воду себе под ноги.

— Может, и мы такие же — крохотные существа в чьем-то стакане, — сказал Эдвард.

— Да, кстати, если ты спасаешь мотыльков из бочки с водой, то не хватай их пальцами — возьми листик и положи куда-нибудь сушиться.

— Привет, дети, — сказала матушка Мэй.

Она вернулась из теплицы с корзинкой салата. За ней появилась Беттина. Руки ее были в земле, и она держала их, расставив в стороны. Как всегда, для работы в огороде обе женщины надели фартуки.

— Присядем на минутку.

Недавно они выкатили на улицу и поставили у дверей несколько тиковых пеньков, выбеленных временем и солнцем.

— Вы все слишком много работаете, — сказал Эдвард.

— Возможно, благодаря тебе мы стали работать меньше, — с улыбкой отозвалась матушка Мэй, глядя на него мягкими лучезарными глазами.

— Я оказываю на вас разлагающее действие!

— Нет-нет, ты вестник.

— Матушка Мэй хочет сказать, что ты провозгласил у нас новую эру, — пояснила Беттина, тоже улыбаясь, но не глядя на Эдварда.

Она счищала грязь со своих рук. Комья земли падали на землю, и она аккуратно сдвигала их ногой в кучку.

— Ах, как птицы поют, как поют! — воскликнула Илона. — Сизые голуби говорят: «О мой Бог, о мой Бог!»

— Скоро прилетят ласточки, — сказала матушка Мэй.

— А ласточки поют? — спросил Эдвард.

— Да, — ответила Илона, — они поют такие прекрасные, безумные, непонятные песни — ты их услышишь.

«Кто появится раньше, Джесс или ласточки? — подумал Эдвард. — Ах, это мучение, о боже…»

— К тому времени уже расцветут первоцветы, — сказала матушка Мэй. — Они у нас растут повсюду.

— Они редкие, — проговорила Беттина, — но не здесь.

— Беттина как-то раз отшлепала детей, когда они рвали первоцветы, — вставила Илона.

Эдвард представил себе эту сцену.

Беттина нахмурилась, а матушка Мэй произнесла:

— Должна признаться, мы тоже их рвем. Правда, немного, очень немного.

— Ну, это же ваши первоцветы, — отозвался Эдвард.

— Понимаешь, дело не в этом, — сказала матушка Мэй. — Земля принадлежит всем. Но человек особенно любит то, к чему приложил руку, вот и мы так относимся к Сигарду.

— И человек имеет на это право, — добавила Беттина.

Позднее Эдвард вспомнил ее замечание.

— И летом вы ходите на море, — продолжал он.

— Прежде ходили, — ответила Илона.

— Тут есть разрушенная деревня, где жили рыбари, — сообщила матушка Мэй, — маленькая заброшенная гавань.

Эдварду понравилось словечко «рыбари».

— Мне бы хотелось посмотреть на карту этого района.

— У нас, по-моему, нет карты? — сказала Беттина.

— Вроде нет, — ответила матушка Мэй. — Ничего такого не припомню.

— Вы редко ездите в Лондон?

— Редко, — кивнула матушка Мэй. — Когда живешь в раю, зачем куда-то ездить? Для нас Лондон — воплощение пустой, ленивой, шумной мирской суеты, а здесь наша жизнь наполнена естественными заботами.