Школа добродетели - Айрис Мердок

Она похромала прочь под сочувствующими взглядами наблюдателей. Потрясение было связано не столько с ударом, сколько с жутким ощущением самого падения — переживание совершенной беспомощности, завершившееся тем, что она распростерлась на земле и разбилась. Что происходит, когда человек выпрыгивает с десятого этажа? Она часто думала об этом, когда слышала про самоубийства. Гарри выражал сочувствие, но недолго. Сегодня вечером, пусть и поздно, Томас вернется из Бристоля, осмотрит ее коленку, промоет ее, забинтует и вынесет какой-нибудь вердикт. Он рассмотрит ссадины на щеке и руке Мидж, ее ладони, покрасневшие и загрубевшие от соприкосновения с тротуаром. Он расспросит ее обо всем, что она чувствует. Конечно, это потому, что он — доктор, но общение с ним утешительно. Руки у нее еще горели и саднили, коленка болела и плохо сгибалась, глаза до сих пор были на мокром месте.

— Все считают, что Эдвард в Куиттерне, — сказал Гарри. Так назывался загородный дом Маккаскервилей. — Но ты говоришь, что его там нет.

— Его там нет!

— Хорошо, я тебе верю.

— Тогда почему ты так говоришь? О том, что «я говорю»…

— Мне невыносимо думать, что ты, возможно, хранишь тайны Томаса.

— Тебя, похоже, не волнует сам Эдвард.

— Конечно, волнует. Но я знаю, с ним все будет в порядке. Он похож на меня — его переполняет неугомонное любопытство, он целиком и полностью связан с миром. В отличие от Стюарта. Стюарт — это Фауст manqud[43]. Он душу продаст, чтобы стать великим ученым. Но поскольку это невозможно, поскольку он не может быть всем, он решил стать ничем. Ей-богу, он помешался на власти. Если он хочет стать еncanaille[44], я его останавливать не могу, но меня выводит из себя эта его целомудренная поза. И у него ничего не получится. Он не понимает, как его будут ненавидеть. Ребенок, родившийся без рук, как-нибудь проживет, общество ему поможет, поддержит и похвалит. А Стюарт родился без… без чего-то важного… и его за это заклюют до смерти. Нет, не заклюют… может, ему именно этого и хочется… Он дурак. Его арестуют за растление детей. Я не хочу сказать, что он растлит какого-нибудь ребенка, но люди будут думать, что он это сделал. Его будут считать опасным.

— Оставь его, с ним все обойдется. Как насчет бедного Эдварда…

— Эдвард теперь на попечении Томаса.

— Ты ревнуешь к Томасу.

— Поразительное открытие!

— Я имею в виду, ревнуешь Эдварда. Ты его и ко мне ревнуешь. Не подпускаешь ко мне.

— Ради его же блага. Ты же настоящий горшок с медом. Я не хочу, чтобы его крылышки завязли и он погиб.

— Однажды после танца Эдвард довольно страстно меня поцеловал.

— Ты уже говорила об этом несколько раз, так что можешь помолчать… Сегодня ты скажешь Томасу, что ходила с кем-то обедать? Чем ты была занята весь день, если он спросит?

— Томас знает, чем я занята целыми днями. Прибираю в гостиной, занимаюсь цветами, крашу ногти и хожу по магазинам.

— Мне нравится воображать тебя притворщицей, ленивой женщиной из гарема, скучающей проституткой, зевающей в ожидании клиента.

— Тебе нравится воображать, что у меня нет других занятий, кроме как ждать тебя.

— А разве это не так?

— Так.

— Жаль, что мы не взяли себе за правило время от времени обедать вместе.

— Еще не поздно это сделать.

— Поздно. Такие вещи выходят из моды. Ты говоришь, что ты прожженная лгунья…

— Но я бы не солгала, если бы сказала, что встречалась с тобой…

— Ты ведешь двойную жизнь. На первый взгляд все честно, а на самом деле абсолютная ложь. Когда ты со мной, Томаса не существует; когда ты с Томасом, не существует меня. Когда эта ложь складывается идеально, ты можешь воображать, что ничего не происходит, что ты невинна.

— Я действительно невинна.

— Ах, Мидж…

— Я хочу сказать, что не строю никаких козней.

— Именно. У тебя нет никакого реального плана, никакого будущего для нас. Ты понимаешь, в какое отчаяние повергаешь меня?

— Ты всегда можешь уйти…

— Ты знаешь, что не могу и не уйду… Пожалуйста, не плачь, бога ради!

— У меня болит колено.

Эти бесконечные ссоры были для них одной из форм совместной жизни, они были насущными при отсутствии других способов связи и самовоспроизводились, поскольку ни Гарри, ни Мидж не осмеливались оставить без ответа опасное замечание, чтобы оно не обрело ужасного окончательного смысла. Эти ссоры походили на физическое соприкосновение, на борьбу, на обмен несмертельными ранами; в них не было страсти, они не напоминали секс, были лишены целеустремленности и не приносили никаких плодов, лишь изматывали нервы и разрушали, но в то же время казались необходимыми и неизбежными проявлениями любви.

— Вот это твое двоемыслие в том, что касается Томаса, и парализует все. Ты мне говорила, что не общаешься с ним, что он тебя не замечает, что он целиком занят своими пациентами. Неужели наше будущее должно зависеть от этой бесконечной лжи, которой ты его пичкаешь?

— Я должна думать не только о Томасе. Я не вынесу, если он все узнает, мне это не по силам…

— Мидж, подумай! Неужели мы должны всю оставшуюся жизнь прожить обманщиками и притворщиками? Мы, с нашей любовью. Он рано или поздно должен узнать!

— У Томаса есть такое свойство: даже если узнает, он может сделать вид, что не возражает, но начнет думать о мести…

— И убьет нас! Ты хочешь, чтобы все восхищались тобой, чтобы и он, и я, мы оба продолжали тебя любить, как бы ты ни поступала. Тебе невыносима мысль о том, что ты утратишь уважение Томаса. Но попробуй понять, чего оно стоит. Ты вышла за Томаса, как во сне, — его положение, его власть, его величие и возраст произвели на тебя впечатление. Но ты уже выросла, Мидж, ты же теперь видишь его насквозь. И он сам себя видит насквозь. Поэтому он все время говорит об отходе от дел. Он изображает великого целителя, но в сердце своем знает, что это все пустая возня. Ты как-то сказала, что он хотел стать писателем. Люди, одержимые властью, завидуют тому, чем художники владеют на уровне инстинкта. Психоанализ привлекает неудавшихся художников.

— Но тебя-то он не привлек.

— Мидж, не пытайся меня уколоть.

— Извини. Мне снова снился тот белый всадник.

— И потом, вполне возможно, что Томас — скрытый гомосексуалист. Ты только подумай, как его очаровал этот мистер Блиннет, а теперь Стюарт и Эдвард. Он любит мальчиков, которых может подчинить своей воле. Он куда-то упрятал Эдварда. Почему у него столько пациентов-муж-чин? Если ты уйдешь от него, он будет только счастлив, он вздохнет с облегчением и начнет новую жизнь. Он для этого и был рожден. Вы оба совершили ошибку.

— Я не думаю, что Томас такой. Ты все выдумал, это твои последние измышления.

— Женщины даже не представляют, сколько гомосексуалистов среди мужчин, это тщательно хранимая тайна.

Даже у великого покорителя женщин Джесса Бэлтрама был гомосексуальный период, он сожительствовал с каким-то жалким художником, который умер от пьянства.

— У Томаса много пациенток-женщин, например жена этого политика…

— Я тебе уже сказал: если ты все время будешь со мной, Томас просто аннигилируется и перестанет существовать, будто его и не было! Я изобрету для тебя новое прошлое, и оно сведет его на нет. Ты знаешь, что это возможно. Господи, тебе бы хоть каплю мужества! Нужно лишь вынести короткий неприятный разговор с Томасом и прийти ко мне. Посмотри на меня. Не могу поверить, что ты его так боишься. Ведь это не по углям ходить. Я знаю, ты лжешь мне о нем, как лжешь ему обо мне, с этим ничего нельзя поделать, это закон природы. И мы оба хотим тебе верить. Много ли он значит для тебя, я не могу оценить, в этом вся беда. Если ты предпочитаешь хранить это в тайне, у тебя, видимо, есть свои причины. Боже мой, ты щадишь его чувства? Но если ты меня любишь, это все ерунда. Неужели мы, в конце концов, не можем быть честными и правдивыми? Ты же знаешь, как я ненавижу лгать. Как только мы начнем говорить правду, мы станем богами. Нужно когда-то подчиниться любви, так почему не теперь? Уже два года мы могли бы быть вместе, зачем же мы бездарно их тратим — в разочарованиях и несчастье, в этих бесконечных идиотских ссорах? Ты любишь меня, а не Томаса. Томас — всего лишь привычка. Конечно, ты с ним связана, но любишь ты меня.

— Если бы мы встретились раньше…

— Прекрати это повторять. Я запрещаю тебе так говорить, это нелепо, это бездумное оскорбление нашей любви.

Мидж сидела на кровати, ее шелковый халат был плотно запахнут. Гарри стоял рядом с открытой дверью, подальше от окна, откуда задувал мягкий весенний ветерок, шевеливший штору. Он уже снял рубашку и скинул туфли. «О чем она думает?» — спрашивал он себя.

Она думала: «Конечно, я люблю Гарри, безусловно, я люблю его, но если бы только я могла не волноваться и не заботиться о Томасе! Ну почему я должна страдать, когда я всего лишь хочу быть счастливой? Если бы я могла не так сильно беспокоиться! Я больше не питаю чувств к Томасу — стало темно, а в темноте чувства съеживаются, как маленький зверек, оставленный умирать. Ты приходишь каждый день в надежде, что он умер, а он еще бьется в конвульсиях, еще дышит. Боже мой, я не должна так думать. Я должна развязаться с Томасом, освободиться от него, потихоньку, терпеливо, тщательно развязать все узелки, разрезать все путы. Я должна сотворить огромную пустоту на его месте, чтобы в моем сознании он превратился в зомби, и тогда не будет так больно. Я должна решиться, я решусь, я решилась».