Внутреннее Царство - Епископ Каллист (Уэр)

Христос приходит в «полноте времени». Теперь уже оно не бессмысленно и своевольно, но его «Отец положил в Своей власти» (Деян 1, 7). Апостол Павел говорит о «времени благоприятном» или «времени благодати Божией» и потому им следует «дорожить» (Еф 5, 16). Бог сотворил «лета» или «эоны» времени (Евр 1, 12), и Он есть «Царь веков» (1 Тим 1, 17). Таким образом, библейское представление о времени однозначно: время — часть творения Божия, и потому оно — «хорошо весьма» (Быт 1, 31).

Рассекая мир времени

Если мы хотим сполна оценить красоту времени, нам необходимо постоянно держать в уме две очень важные истины. Во–первых, время и вечность не противоположны, а взаимозависимы, не исключают, но дополняют друг друга. Во–вторых, смысл времени раскрывается только во взаимоотношениях, в общении, в отклике и открытости другому. Время невозможно определять «от противного», как выражение человеческой предельности и способ ограничить нашу «вольность»; оно — выражение смысла человеческой личности, неотъемлемая предпосылка подлинной человеческой свободы и любви». Ключ к пониманию времен и сквозь призму этих двух истин дает нам воплощение Христово.

Время и вечность не противостоят друг другу. Трудно согласиться со второй частью утверждения Спинозы о том, что «вечность не может ни определяться временем, ни иметь ко времени какое–либо отношение»[ [359]]. Именно Боговоплощение стало той «точкой», в которой пересеклись «вневременное и время»[ [360]], как писал в «Четырех квартетах» Элиот. А в «Камне» Рождество Христово осмысливается им как событие, не просто происходящее во времени, но преображающее время:

«Тогда в предназначенный миг настал миг времени и во времени,

Миг не из времени, этим мигом сотворено время то, что зовут историей[ [361]]: ибо без смысла нет времени, А этот миг времени и придал ему смысл… «[ [362]]

«Пересекая, рассекая мир времени… " Эту же мысль находим и в «Протоевангелии, или Книге Иакова», когда Иосиф рассказывает о том, как в момент Рождества остановилось время:

«И вот я, Иосиф, и шел, и не шел. Я поднял глаза и увидел, что воздух замер в восхищении. Тогда я посмотрел выше, на самую вершину небес, и увидел, что небеса остановились, и птицы небесные застыли без движения. Я взглянул на землю и увидел трапезу и работников, возлежащих вокруг; их руки тянулись к трапезе, но жующие были как нежующие, и подносящие пищу как неподносящие, и глотающие как неглотающие, но лица всех были устремлены вверх. А вдали я увидел, как гонят овец, но вдруг овцы замерли без движения; и пастух поднял посох, замахиваясь на них, но его рука так и повисла в воздухе. И взглянул я на речной поток, и увидел детские губы над водой, но они не пили. Но вдруг все задвигалось, и пошло своим чередом». [ [363]]

Все, о чем в превосходной степени говорим мы в связи с Боговоплощением, будет столь же истинно и для любого момента времени. Вторжение вечности во время, которое произошло в момент Боговоплощения, неповторимо. Но каждый миг настоящего времени тоже открыт вечности; в любой миг вечность может нарушить привычный ход событий, вобрать в себя время и преобразить его. Она — не где–то там, за пределами времени, но в сердцевине каждого мига; только присутствие вечности придает времени подлинную ценность. Как считает один из исследователей христианского представления о времени, румынский православный богослов прот. Дмитру Станилоэ[ [364]], «вечность в равной мере пребывает во времени и вне его».

Платон был недалек от истины, когда называл время «движущимся подобием вечности»[ [365]]. Время и вечность (а, следовательно, пространство и бесконечность) не противостоят, а дополняют друг друга. Время и пространство суть измерения тварного мира, но они коренятся и обретают полноту лишь в предвечном, несотворенном бытии Божием. Пользуясь образом французского православного писателя Оливье Клемана, можно сказать, что между временем и вечностью заключен «брачный союз», иn rapportproprement nuptial. [ [366]] У Максима Исповедника можно найти суждение о том, что «внутренние основания (logoi, «смыслы») времени пребывают в Боге». [ [367]] «Божественная вечность, — пишет о. Станилоэ, — несет в себе возможность времени, тогда как время несет в себе возможность соучастия в вечности». Вечность поворачивается лицом ко времени и выходит навстречу ему, а время, войдя в вечность, преображается, но не исчезает.

Время как свобода любить

Обратимся теперь к нашему второму утверждению. Время в христианской перспективе — это одно из средств, с помощью которых Бог пробуждает и поддерживает нашу тварную свободу — свободу любить. Понятие свободы как Божией, так и человеческой, лежит в основе всего христианского учения о сотворении мира. «Бог воистину пребывает и действует только в свободе, — утверждает Бердяев. — Потому необходимо признать, что свобода сама по себе обладает сакральным свойством»[ [368]]. Как верно заметил Кьеркегор, «величайшее из всего, что дано людям, — это свобода и выбор»[ [369]]. Бог сотворил мир в свободе, и Он благоволил, чтобы сотворенные по Его образу существа тоже были свободны. Триединый Бог, Бог разделенной любви между тремя Лицами, пожелал, чтобы мы, люди, тоже соединились с ним во взаимной любви. Однако взаимная любовь предполагает свободу; там, где нет свободного выбора, не может быть и любви. Любовь нельзя навязать; ее можно только добровольно выбрать. Бог не может принудить нас Его любить. Любовь — это всегда предложение, на которое возлюбленному предлагают дать свободный ответ.

Населив мир свободными личностями, способными своей любовью откликаться на Его любовь, Бог пошел на то, чтобы в какой–то мере ограничить свое всемогущество. Он «отошел» от творения, «отстранился» от него настолько, чтобы оставить ему пространство для любви. Сотворение включает в себя и Божественное «самоограничение», которое живший в XVI веке еврейский мистик–каббалист Исаак Лурия называл словом «ziт–sum», т. е. «умаление» (contraction) или «самозаточение» (concentration)[ [370]]. Конечно, даруя жизнь свободным существам, наделенным правом отвергнуть Его, Бог неизбежно рисковал. Но не будь этого риска, мироздание осталось бы без любви. Как заметил Владимир Лосский, «решение сотворить человека по образу и подобию Божию было неизбежно связано с Божественным риском, но именно в нем всемогущество достигает своей вершины, или вернее сказать, превосходит ее добровольно принятым бессилием. Кто не рискует, тот не любит»[ [371]].

Этот Божий риск, или kenosis, присутствует уже в сотворении мира, но наивысшей точки он достигает в Боговоплощении. Избрав стать одним из своих творений, Творец соглашается быть совершенно беззащитным, всецело и без остатка разделить нашу, человеческую изломанность и боль. Ему было угодно, чтобы орудием нашего спасения стала не трансцендентная сила, а полное бессилие вочеловечившейся природы: «Сила моя совершается в немощи» (2 Кор 12, 9). Таков величайший парадокс христологии — Бог сильнее всего именно в слабости; Он предстает во всей полноте Божества лишь тогда, когда опустошает себя. Это очень хорошо понимал Григорий Нисский: «То, что всесильная сущность смогла снизойти до бессильного состояния человечества, доказывает Его всемогущество явственней, чем величайшие и удивительнейшие из чудес… Его нисхождение к нашей низости есть наивысшее выражение Его силы»[ [372]]. О том же читаем и у Нестория: «Всякое величие вырастает из самоотречения, а не из превозношения себя». [ [373]] Причина, по какой Бог избрал спасти нас не насильно, а лишь с нашего добровольного согласия, состоит в том, что Он нас любит и потому хочет, чтобы мы оставались свободными.

Только в этом контексте свободы и любви полнее всего раскрывается смысл времени. Время напрямую связано с «отстранением» или «умалением» Божиим, оставляющим нам, людям, свободу, чтобы любить. Это, если угодно, «пространство», которое позволяет нам свободно и по доброй воле идти навстречу Богу. «Се, стою у дверей и стучу» (Откр 3, 20), — говорит Христос. — «Если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со мной» (Откр 3, 20). Бог стучит, но не ломится в дверь; Он ждет, пока мы откроем. Это ожидание Божие и составляет самый смысл времени. Как сказал о. Станилоэ, «Для Бога время измеряется продолжительностью «паузы ожидания» между тем, как Он постучал, а мы открыли». Бог взывает к нашей свободе: «Кого Я пошлю, кто пойдет для Нас?», — и ждет нашего добровольного ответа: «И тогда я сказал: Вот я. Пошли меня» (Ис 6, 8). Время — это промежуток между Божиим призывом и нашим откликом. Нам, людям, этот промежуток нужен для того, чтобы в свободе возлюбить Бога и друг друга; без него не мог бы начаться диалог любви. На уровне нетварной Божественной свободы взаимная любовь, существующая между лицами Пресвятой Троицы, есть выражение totum simul, предвечной одновременности, поэтому никакие временные промежутки здесь не нужны. Но на уровне тварной человеческой свободы любви нужно учиться, а всякое учение требует времени, о чем мы с вами, в университете, хорошо знаем. Положение, в каком находится человечество, очень точно выразил в своих «Песнях невинности» В. Блейк: