Языки современной поэзии - Людмила Зубова

Лексическая избыточность свойственна и обиходной речи, что отражено такими строками Пригова:

Ужас ведь цивилизацьиЭта теплая водаОтключают вот когда —Некуда куда деваться

(«Ужас ведь цивилизацьи…»[306]);

Надвигалася грозаИз районного райцентраПотемнело все в глазахЛишь светился дома центорв

(«Надвигалася гроза…»[307]);

И в этот же миг подбегаютК ней три хулигана втроемИ ей угрожать начинаютРаздеть ее мыслят втроем.

(«Был Милицанером столичным…»[308])

Сочетание три хулигана втроем имеет прямой аналог в песне «Шумел камыш», где есть слова Гуляла парочка вдвоем. А у Пригова непосредственной мотивацией тавтологии является пародируемая назидательность.

Пригов изображает не только лексическую, но и морфемную избыточность:

Папа, папа, папочкаСвоего сыночечкаТы кормил как пташечкуДай теперь хоть крошечку

(«Папа, папа, папочка…»[309]);

А красивевей береза.

(«Дерево осинное…»[310])

Подобная редупликация — один из древнейших способов обозначения множественности, интенсивности, свойственный многим архаическим языкам. Потребность в повторе морфем возникает при ослаблении их значения (ср. девчоночка, крючочек). То есть избыточность нового означающего есть следствие недостаточности прежнего, возникшей в результате обессмысливания языковой единицы от ее частого использования.

Проверка слова на осмысленность часто осуществляется и в оксюморонах. Противоречивые сочетания во многих случаях имеют разную природу и разный смысл:

Я немножко смертельно усталОттого что наверно усталЖил себе я и не уставалА теперь вот чегой-то устал

(«Я немножко смертельно устал…»[311]);

Вот и ряженка смолистаякуса полная и сытости,Полная отсутствья запаха,Полная и цвета розоватого.

(«Вот и ряженка смолистая…»[312]);

В синем воздухе весеннемСолнце ласкотало тениСын с улыбкою дочернейПримостился на колени.

(«В синем воздухе весеннем…»[313])

Слово немножко в первом примере, теряя значение наречия, обнаруживает свойство модальной частицы, выражающей намерение говорящего быть скромным. Вероятно, литературный источник этих строк — строфа О. Мандельштама Я от жизни смертельно устал, / Ничего от нее не приемлю, / Но люблю мою бедную землю / Оттого, что иной не видал («Только детские книги читать…»[314]). Обратим внимание на то, что в этих строках Мандельштама тоже есть оксюморон: от жизни <…> смертельно.

Слово полная во втором примере представляет отсутствие как материальную субстанцию, соединяясь с существительными, обозначающими свойства (запах, цвет), а не предметы или вещества. И тут обнаруживается условность языковой нормы: вполне привычны сочетания запах сирени наполнил всю комнату, синий цвет заполняет все пространство картины. В строке сын с улыбкою дочерней прилагательное из относительного превращается в качественное.

Все эти сочетания, внешне абсурдные, имеют внутреннюю логику, обусловленную подвижной семантикой слова. И в этом случае можно вспомнить фольклор, в котором имеются сочетания, алогичные для современного языкового сознания: аленький мой беленький цветочек, розовый, лазоревый василечек; на дубу листочки бумажные, про арапа говорится, что у него руки белые (см.: Хроленко, 1977: 95). Такие сочетания оказывались возможными согласно логике фольклорной системы, в которой постоянным эпитетом обозначались идеальные качества, соответствующие эстетической норме (Никитина, 1993: 140). Получается, что постоянный эпитет фольклора вполне сопоставим со словом-симулякром[315] или концептом, объектом концептуалистских инсталляций.

Логика идеала порождает у Пригова абсурдное объединение несовместимого и на сюжетном уровне:

Вот великий праздник праздничныйУ окошка я сижуВ небо высшее гляжуИ салют там вижу праздничныйА над ним цветочек аленькийНевозможный расцветаетСледом сходит Будда маленькийВсех крестом благословляет.

(«Вот великий праздник праздничный…»[316])

Показательно, что в этом тексте перед упоминанием Будды, благословляющего крестом, назван цветочек аленький — предмет сказочной мечты[317]. В стихотворении представлены символические знаки идеальных сущностей, сакрализованных в совершенно разных культурах: и в советском ритуале с его праздничным салютом, и в фольклоризованной литературной сказке С. Т. Аксакова «Аленький цветочек», и в буддизме, и в христианстве. Абсурдное смешение разнородных символов имеет свою мотивацию в стихотворении: цветочек аленький вполне можно увидеть в фигурах фейерверка; слова небо высшее могут быть поняты и как искаженное сочетание небо высокое (с постоянным идеализирующим эпитетом), и как указание на мистическое прозрение. Небо оказывается и пространством салюта, и местом обитания божественных объектов поклонения.

Архетипические представления о мире проявляются как в общей тональности многих текстов Пригова, изображающих примитивное сознание и примитивный язык, так и в конкретных чертах поэтики, предлагающей объединять живое с неживым, человека с другими существами и с предметами:

Вот самолет как светлая душаПо воздуху ступает не спеша

Он легкою ногой ступаетИ в земные споры не вступает

Но вверх глядит и видит жуткий танец:Метафизический американец

Как бес с нейтронной бомбою кружитИ небеса вокруг себя крушит

И бедный босоногий самолетБежит, бежит, прикрыв рукою рот

Чтоб, не дай Бог, оборотиться —Не то сгоришь как белый голубь-птица.

(«Вот самолет как светлая душа…»[318])

Конечно, оживление предметов характерно для сказок, разнообразных художественных фантазий, кинематографической анимации. Но здесь имеется не только общекультурная, но и специально концептуалистская обусловленность странных образов: ситуацией, когда эти слова употреблялись в отрыве от реальности.

Так, сочетание босоногий самолет можно объяснить нерасчлененными представлениями о босоногом детстве, о том, как дети бегут, глядя на пролетающие самолеты. Эпитет в фигуральном выражении босоногое детство чаще всего употребляется как слово, утратившее прямой смысл, поэтому оказывается, что вообще безразлично, к чему его присоединить, хотя бы и к самолету. Прилагательное бедный в строке И бедный босоногий самолет проявляет два своих значения: ‘несчастный’ и ‘живущий в бедности’, а глаголом бежит названо не только быстрое движение (при обозначении которого бежать и лететь — синонимы), но и бегство. Самолет у Пригова движется прикрыв рукою рот, возможно, потому, что праздных наблюдателей называют зеваками (это метафора: любопытствуя, люди на самом деле не зевают в современном смысле этого слова), а когда зевают, полагается прикрывать рукой рот.

По существу, строчками И бедный босоногий самолет / Бежит, бежит, прикрыв рукою рот Пригов изображает небольшой фрагмент языковой системы с ее приобретениями (метафорической образностью) и потерями (обессмысливанием слов).

Первая строчка Вот самолет как светлая душа и последняя Не то сгоришь, как белый голубь-птица объединяют традиционный символ птица-душа и возникшее в XX веке уподобление самолета птице. При этом метафорическая птица конкретизируется, но конкретности оборачиваются серией очередных концептов: это сгорающая птица-феникс, и голубь мира, и бумажный голубь, который действительно может гореть.