Языки современной поэзии - Людмила Зубова

В литературе Пригов продолжает деятельность художника-инсталлятора: нарушая границы между искусством и неискусством, он перемещает объекты из их обычной среды в пространство обозрения:

Вместо парадоксального соединения предметов в инсталляции — парадоксальное соединение цитат разного рода, т. е. инструментом искусства и его целью становится не предмет, а язык, вернее, языковые клише, устойчивые выражения, подчеркивающие устойчивый же, закаменевший образ мышления. Цель разглядывания, как под микроскопом, этого языка заключается в том, чтобы показать его агрессию по отношению к жизни: язык порожден не действительностью, а сам творит мыслеформы, претендующие на то, чтобы быть живыми и — более того — управлять жизнью.

(Малышева, 1996: 148–149)

Объектом манипуляций становятся не только идеи, слова, собственное имя (псевдо-псевдоним Дмитрии Александрович Пригов), но также и читатели, и критики: всякий, кто говорит, что тексты Пригова примитивны, косноязычны, бессмысленны и не имеют отношения к поэзии, занимает место, назначенное инсталлятором-режиссером.

Автор (или псевдоавтор) провоцирует каждый из этих объектов обнаружить свои свойства вне привычных для этого объекта конвенций, что дает право и на прочтение текстов Пригова за пределами конвенций его литературной среды и концептуалистско-постмодернистских установок (не игнорируя эти установки, но внеполагая их).

Рассмотрим словесные инсталляции Пригова в историко-лингвистическом контексте, а именно как в его стихах изображается постоянное и неизбежное в языке ослабление исходного значения слова, иногда до полной утраты смысла.

Первой стадией концептуализма был соц-арт, сделавший основной мишенью насмешек как язык советской идеологии, так и язык либеральной оппозиции. Поэты и художники соц-арта вели себя как мальчик в сказке Андерсена «Голый король». Риторическое слово легко дискредитировалось, когда прочитывалось буквально:

Вот вижу: памятник Ленину в Ташкенте стоитНеужели он и здесь жил? — не похоже на вид

Нет, скорее всего. А как умер — так и живетИ Дзержинский, и Маркс и прочий великий народ

Так думаю: и я, может быть

Пока жив — нет сил жить сразу везде, а вот умру —начну жить

(«Вот вижу: памятник Ленину в Ташкенте стоит…»[289]);

На Западе террористы убивают людейЛибо из-за денег, либо из-за возвышенных идей

А у нас если и склонятся к такому —Так по простой человеческой обиде или по злопамятствукакомуБез всяких там денег, не прикидываясь борцомИ это будет терроризм с человеческим лицом.

(«На Западе террористы убивают людей…»[290])

Пригов, как и многие другие авторы, предлагал задуматься о смысле сакрализованных высказываний, как, например, в следующем тексте из большой серии «Банальные рассуждения»:

БАНАЛЬНОЕ РАССУЖДЕНИЕ НА ТЕМУ:ЖИЗНЬ ДАЕТСЯ ЧЕЛОВЕКУ ОДИН РАЗИ НАДО ПРОЖИТЬ ЕЕ ТАК, ЧТОБЫ НЕ ЖЕГПОЗОР ЗА БЕСЦЕЛЬНО ПРОЖИТЫЕ ГОДЫ

Жил на свете изуверВешал, жег он и пыталА как только старым сталЖжет его теперь позор

А чего позор-то жжет? —Ведь прожил он не бесцельноЦель-то ясная виднаЗначит тут нужна поправка:жизнь дается человеку один раз и надопрожить ее так, чтобы не жег позор загоды, прожитые с позорной целью[291].

Критике подвергались не только автоматически воспроизводимые и проходящие мимо сознания советские идеологемы, но и любой художественный образ, освященный традицией, со своей моралью, принимаемой на веру:

Так во всяком безобразьеЧто-то есть хорошееВот герой народный РазинСо княжною брошеннойВ Волгу бросил ее РазинДочь живую ПерсииТак посмотришь — безобразьеА красиво, песенно

(«Так во всяком безобразье…»[292])

Язык с его художественными и собственно языковыми метафорами, фигурами речи, привычными гиперболами, идиомами предоставляет неисчерпаемый материал для концептуалистского обозрения:

Я маленьким был мальчикомИ звали меня зайчикомНо вот однажды забежалВо двор к нам зайчик настоящийИ все закричали: зайчик! зайчик! —Но ты так строго вдруг сказала всем:— Вот зайчик настоящий! — и указала на меняЯ даже побледнел Ты помнишь, мама

(«Я маленьким был мальчиком…»[293])

Здесь выставляется на обозрение не только слово зайчик, но и слово настоящий. Дело в том, что настоящим нередко называют именно не настоящее, а метафорически поименованное, как, например, в рекламе шоколадки Альпенгольд — настоящее золото Альп. Любопытный пример встретился на рекламной афише универмага: Самая настоящая распродажа. Девальвация слов приводит к тому, что назвать распродажу существительным, предназначенным для этой акции, недостаточно, сказать настоящая распродажа — тоже слабовато и, видимо, не вполне убедительно. Требуется следующая ступень усиления.

Разрыв между словом и реальностью наглядно представлен таким этимологическим манипулированием:

Смерть придет и скажет: ЗдравствуйА что тебе ответить?Не «здравствуй» же

(«Смерть придет и скажет: Здравствуй…»[294]);

И даже эта птица козодойЧто доит коз на утренней зареНе знает отчего так на зареТак смертельно, смертельно пахнет резедой

И даже эта птица воробейЧто бьет воров на утренней зареНе знает отчего так на зареТак опасность чувствуется слабей

И даже эта травка зверобойЧто бьет зверей на утренней зареНе знает отчего так на зареТак нету больше силы властвовать собой.

(«И даже эта птица козодой…»[295])

Название птицы козодой связано, вероятно, с мифологическим представлением о том, что у козы появляется молоко с кровью, когда под ней пролетает эта птица и сосет молоко (однако чаще это поверье связано с ласточкой или сорокой) (Гура, 1997: 239, 733). Слово воробей — не двухкорневое и к ворам не имеет никакого отношения (Фасмер, 1986: 352), однако в народной этимологии воробей сам предстает воришкой.

Название травы зверобой имеет много объяснений разной степени достоверности[296]. Наиболее убедительна версия В. Б. Колосовой, которая считает, что такое название — результат народной этимологии: это же растение с отверстиями и пятнами на листьях называется в украинском языке дыробой, в белорусском — дзиробой, в польском — dziurawiec[297].

Независимо от этимологии слов, ни козодой, ни воробей, ни зверобой не связываются в современном сознании с доением, воровством и битьем: слова вызывают недоверие, даже если название имеет вполне реалистическую основу. И вместе с тем такие слова проявляют тенденцию управлять сознанием, порождая народную и поэтическую этимологию.

Элементы разных устойчивых сочетаний, теряя прямой смысл, легко объединяются, когда имеют общее фигуральное значение:

Живешь, бывало, день за днемИ ни черта не понимаешь!Несешься, скачешь, гнешься, лаешьЦепным оседланным конем!

(«Бурлаки Ильи Ефимыча Репина»[298])

Гибрид цепного пса с оседланным конем возникает в тексте из-за того, что и тот и другой фигурируют в сравнениях, обозначающих интенсивную и утомительную деятельность, чаще всего подневольную: работает как лошадь и устал как собака. В живой речи встречается немало подобных контаминаций — и оговорок типа Наши успехи растут как на грибах (растут как грибы + растут как на дрожжах), и почти вошедших в язык нелепых оборотов типа это не играет значения (не имеет значения + не играет роли), молчит как рыба об лед (молчит как рыба + бьется как рыба об лед). Все это происходит потому, что слово, автоматизируясь в речевых клише, перестает быть образным и утрачивает собственное значение.