Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века - Кирилл Юрьевич Зубков

Царстве Польском) «численностью преобладают поляки», иными словами, воспринимал подавляющее большинство местных жителей не как временно забывших о своей русской сущности жертв польского угнетения, а как представителей совершенно другого народа.

Вообще, утверждение о преобладании поляков в Виленской и соседних губерниях может показаться совершенно крамольным. После 1863 года слово «поляк» стало обозначением «не просто политической нелояльности, но неисправимой нерусскости»[262]. Поскольку признание большинства обитателей Северо-Западного края поляками в этой ситуации означало бы фактически отказ от возможностей интегрировать его в пространство империи, чиновники и публицисты предпочитали считать, что местное население было изначально «русским» и лишь временно подверглось «ополячиванию» и влиянию католицизма[263]. Такого же мнения, видимо, придерживался и Столыпин, персонажи которого обсуждают, что большинство местных жителей нельзя назвать «поляками», а лишь «полякующими» (л. 32 об.). Гончаров, судя по всему, здесь имел в виду под поляками скорее не этнических поляков, а католиков — например, на белорусских землях чиновники пользовались именно конфессиональным критерием, чтобы установить, кого можно отнести к полякам:

Очень часто при определении национальной принадлежности крестьян главным критерием была конфессиональная принадлежность: католики считались поляками (или, по крайней мере, «потенциальными поляками»), а православные — русскими («потенциальными русскими»)[264].

Сам Гончаров, судя по всему, в Вильне никогда не бывал, однако мог знать о впечатлениях, которые получили многочисленные путешественники, пользовавшиеся проложенной через город в 1858 году железной дорогой, в том числе его коллега по цензурному ведомству Тютчев и старый знакомый Островский. Город воспринимался ими как чужое и экзотическое пространство, в первую очередь благодаря обилию евреев и молящихся иконам католиков[265]. Если заменить католиков на поляков, то их впечатления совпадут с высказыванием Гончарова.

Критикуя Столыпина, Гончаров предлагал иной подход и к русификаторской политике, и к роли театра в этой политике. С точки зрения цензора, наиболее значимым эффектом театра мог бы стать постепенный переход его посетителей на русский язык. Театр, по его мнению, мог

способствовать исподволь и постепенно к усилению развития одной национальности на счет другой, но только в совокупности с прочими мерами, а не сам собою, и притом не прямыми, а косвенными и незаметными путями (Гончаров, т. 10, с. 189).

Политическую лояльность и национальную идентичность Гончаров предлагал формировать не посредством крутых переворотов, подталкивая зрителей к тому, чтобы отвергнуть своих родных, веру и язык, а посредством того, что Фридрих Шиллер называл эстетическим воспитанием. Удовольствие и интерес от театра должны были восприниматься зрителями как атрибуты исключительно русской культуры; она же должна была стать для жителей Северо-Западного края единственным звеном, связующим их и с другими национальными традициями. Самую значимую роль в этом процессе должен был сыграть русский язык:

В деле устройства театра в Северо-Западном крае важен не строгий выбор тех или других сюжетов для пьес, а важно прежде всего устройство русского театра, господство русского языка, картин из русского быта, русских нравов и русской истории. Наконец, даже пиесы Шекспира, Гете, Шиллера и других, если до них дойдет очередь, должны быть играны не иначе как в русском переводе.

Хорошо устроенный и изящно убранный театр, снабженный достаточными средствами к тщательной постановке пьес, исправный оркестр и несколько талантливых артистов — все это невольно должно привлекать ежедневно толпу зрителей в краю, небогатом общественными удовольствиями (Гончаров, т. 10, с. 190).

Такая прежде всего лингвистическая программа обрусения, видимо, была заимствована Гончаровым у Каткова, который в 1860‐е годы «выступал с оригинальной программой строительства русской нации, сплоченной языком и культурой больше, чем религией»[266]. Редактор «Московских ведомостей», известный очень жесткой и последовательно антипольской позицией, вместе с тем выступал против насильственных мер по русификации Северо-Западного края. Для установления, как он выражался, «органического единства» русских земель Катков предлагал постепенное распространение русского языка и культуры. В качестве примера приведем фрагмент из передовицы «Московских ведомостей» за 8 февраля 1864 года:

Эта связующая сила общего языка, естественно, должна иметь великое значение в смысле государственном. И действительно, мы видим, что повсюду, где история собрала в одно государство разные народы или языки, оно довершает свое дело, сливая в один народ, в один язык разнородные входящие в него элементы силою общего языка. <…> Если бы, со времени возвращения к России западных губерний, во всех гимназиях и семинариях (католических) было введено употребление русского языка по всем предметам, то в наших западных губерниях, может быть, не было бы польского вопроса[267].

В этой связи Катков, как и Гончаров, выступал не за насильственные, а за «культурные» методы обрусения. Несмотря на нелюбовь к жестким русификаторским методам Кауфмана, он одобрительно отзывался о действиях все того же Столыпина, распорядившегося временно убрать из экспозиции музея в Вильне культурно значимые предметы, напоминавшие о польской независимости[268].

Гончаров в это время вообще, видимо, во многом разделял идеи Каткова. В 1864 году, полемизируя со своим коллегой О. А. Пржецлавским, он защищал взгляды московского публициста на польский вопрос: «„Московские ведомости“, сколько я помню, пробуждали одну страсть — это страсть патриотизма — против поляков и этим вдруг приобрели огромную популярность — и слава Богу!» (Гончаров, т. 10, с. 116) Подчеркиваемая Гончаровым связь между политическими и эстетическими качествами пьесы Столыпина также вполне укладывается в литературную программу Каткова, печатавшего на страницах своего «Русского вестника» тенденциозные романы разных авторов[269]. Неудивительно, что и в вопросах обрусения цензор ссылался на Каткова. Более того, следуя «катковской» линии, Гончаров мог в принципе надеяться и на благосклонность своего руководства. Дело в том, что редактор «Московских ведомостей» действительно пытался через неофициальные каналы донести до Валуева основные принципы своего «лингвистического» проекта, включающего перевод богослужения на русский язык и предполагавшего значительно менее жесткие методы «русификации»[270]. Программа Гончарова до некоторой степени совпадала с мерами российских властей, в 1864 году запретивших показывать на виленской сцене спектакли на польском языке[271]. Но цензор, судя по всему, не предлагал экстремальных мер наподобие насильственного обращения в православие. Трудно сказать, насколько он вообще верил в успех своего «эстетического» обрусения: судя по его высокому мнению о драме Полонского, он едва ли мог считать, что поляков возможно сделать русскими. Однако несомненно, что такой подход к управлению Северо-Западным краем казался цензору намного более продуктивным.

Хотя в принципе Валуев негативно оценивал Кауфмана и его ставленников, прислушиваться к мнению Гончарова министр не стал: видимо, конфликт с недавно назначенным генерал-губернатором в его интересы не входил. Вряд ли входило в них и фактически официальное признание, что Северо-Западный край в большинстве своем населен