Весны гонцы (книга первая) - Екатерина Шереметьева

На октябрьском вечере в институте на первый же вальс Агнию пригласил Арпад Дыган — венгр, студент режиссерского факультета. И до последнего танца этот славный парень не отходил от Агнии.

— До чего он забавно произносит: «Я тебья замьетил на прошлом году», — повторяла она, не подозревая, как выдают ее янтарные глаза. — Он, по-моему, талантлив. Описывает Будапешт как художник… Я там словно побывала.

Хорошо для Сережи, что вечер без приглашенных. О чем это он заспорил с Сашкой? А Огнева все дразнят либо женоненавистником, либо оставившим в Красноярске жену с шестью детьми. Он хохочет: «Двух жен и двенадцать потомков». Ой, дурные, хоть бы тарелки поставили! Вот бы заснять их с грязной посудой — того и гляди полетят тарелки…

— Что у вас, друзья мои? — раздался голос Анны Григорьевны, и оба, поставив посуду, подошли к дальнему концу стола, где сидели педагоги.

Алена не слышала, о чем шел разговор, чему там смеялись, она смотрела и вспоминала. С первой встречи, не рассуждая, потянулась к Соколовой. Потом поняла, что попала в руки мастера, и по-детски влюбилась. Все нравилось в ней: «Пусть лицо неправильное, даже некрасивое, но какая выразительность, только ей свойственная изменчивость каждой черточки — прекрасное лицо. Фигура чуть полноватая, но легкая, подвижная. А руки — они словно говорят, они даже умеют смеяться».

Однако не все так восторженно отдавали себя «рентгеновскому» взгляду. Было время, и Алене он стал скорее помехой, чем помощью, — слишком много видел этот взгляд. Случалось, Алена избегала попадаться на глаза Соколовой.

Соколову уважали все, но не все любили. О ней говорили: «властная». «Конечно, — мысленно подхватывала Алена, — хочет, чтобы все жили как ей нравится! Кто-то сказал: «Она холодновата», — правильно, где же ей понять человека с большим темпераментом. Кому-то не нравилась ее чрезмерная строгость — ну, ясно, ей нужны «идеальные герои» «без сучка без задоринки»!

После самоотчета, превращенного Соколовой в разговор по душам, Алена уже не сопротивлялась, она без оглядки, накрепко поверила ей.

Сережа и Саша отошли от Анны Григорьевны, мирно разговаривая. Она что-то рассказывала Виталию Николаевичу, они смеялись, а ее лицо казалось совсем молодым. Как это у Огнева написано?

Пятьдесят? Пятьдесят — ерунда!(Для удобства выдуман счет!)Сердце бьется во все годаОдинаково горячо!

Дураки говорят, что Агеша «холодновата». Хорошо написал Сашка:

Пусть вам жадные снятся глазаНеуемных учеников…

И дальше — как это? —

С ними вам навсегда молодеть,И мечтать, и дерзать навсегда…

Нет, Огнев-то, скажите пожалуйста, поэт! Такое стихотворение написал Анне Григорьевне! И гимн мастерской они здорово сочинили, и поздравление Маринке с Мишей, и записки остроумные у каждого прибора… Жене бедному — из Козьмы Пруткова: «Многие люди подобны колбасам: чем их начинят, то и носят в себе». А Сергею: «Кабы эта, кабы эта моя сужена была!» Лильке хорошо написали… Откуда это?

Широкая зеленьЛежит окрестПодстилкой твоим ногам.

А уж ей-то, Алене, насочиняли, черти ядовитые!

Пожалуй, одна СтрогановаПрекрасна, умна и ловка,Во всякой работе толкова,С любым каблуком высока.

Алена расхохоталась.

— Вечеринка удачная, верно? Здорово, так здорово придумано! Не представляла, что так получится… — Наклонясь через Валерия, она заглянула в лицо Лили: — Да, Лилечка, верно?

— Ага, — неопределенно ответила Лиля.

«Опять она о Гартинском! — У Алены одновременно поднялись злость и жалость. — До каких же пор? Ведь уж теперь-то Лильке ясно, что он подлец, как можно такого любить?» Алена сотни раз задавала этот вопрос себе, Агнии, Глаше и, не находя ответа, возмущалась все больше, даже самое сочетание слов «любить» и «подлеца» бесило ее.

— Чего ты злишься? — как-то оборвала ее Агния. — Точно мы виноваты.

— Виноваты! — зло утверждала Алена. — А я больше вас, но и вы… Не можем ей вколотить…

— Что вколотить? — возмутилась Агния. — Она не хуже нас понимает головой! А чувство… Уж кто бы говорил, только не ты! Должно пройти время.

Время! Прошло больше двух месяцев, как Лилька не виделась с Гартинским, — ее всячески оберегали от него. Из больницы Лилю привезли в общежитие. Настойчивость Соколовой помогла сломить сопротивление администрации — в комнате «колхоза» поставили пятую кровать. На улицу Лику одну не выпускали. Перед ее возвращением из больницы Джек сказал Алене, что Гартинский весьма самодовольно спрашивал о Лике. Всем «колхозом» целый день решали, что делать. И наконец придумали: Березов и Огнев отправились к концу спектакля в театр, дождались Гартинского и предупредили, что, если он сделает попытку встретиться с Лилей, ему не поздоровится. Тот нагло заявил, что угроз не боится, «мужчина не обязан отвечать за женщину, которая сама вешается на шею».

Огнев влепил ему пощечину. В это время сверху спускались актеры. Наш «красавец» не пикнул — спрятался под лестницу и простоял там, пока актеры не разошлись из театра. Тогда он пробормотал что-то о культурных и некультурных людях, кротко выслушал вторичное предупреждение Березова и оставался в подъезде, пока «некультурные» люди не завернули за угол театра.

Да. Два месяца прошло, а Лилька тоскует. Она не делала попыток встретиться с ним на днях, когда в радиопередаче прозвучал знакомый сладко-бархатный голос. Лика только сморщилась и выдернула вилку.

«Может, девочки правы: нужно бы ей ребенка… Ох, разве поймешь ее?» Казалось, что все уже идет хорошо, Лилька начинает жить без усилий: она уже чего-то хотела и чего-то не хотела, во взгляде ее реже появлялась отрешенность, вовсе исчезла покорность, напугавшая девушек, когда они привезли ее из больницы. «Пойдем гулять?» — идет. «Ляг отдохни» — ляжет. «Выпей чаю» — выпьет. Что ни скажи — сделает.

Лиля, конечно, оставалась Лилей, бывала рассеянной и репетировала неровно, но все-таки теперь она работала без отказа, не уходила, не срывала самостоятельных репетиций — казалось, до краев была полна Ириной из «Трех сестер». И все чаще играла так, что ни одного пустого слова, ни одного лишнего движения… Ревниво перехватывая взгляд Соколовой, Алена говорила себе: «Ну и чудесно! Чудесно! Счастье, что она так талантлива, это помогает ей отвлечься, забыть».

Но, выходит, Лиля ничего не забыла. И неизвестно, устояла ли бы она, если б Гартинский проявил желание увидеть ее, поманил бы ласковым словом. Вовремя тогда мальчики пугнули мерзавца!

Алене впервые пришло в голову, что потому и «запирает» всех Лилина Ирина, потому и не оторвешься от нее, что тоска в ней собственная, Лилькина… Но и первый акт, где Ирина счастливая — мечтает, верит, — и первый акт идет у Лильки не хуже.

Недавно на творческой встрече со студентами известный актер из московского театра, приехавшего на гастроли, говорил: «Никогда не жалейте себя, что бы ни случилось, все несите на сцену. Сильное переживание в собственной реальной жизни — на пользу актеру. И вовсе не обязательно, чтобы ваша сегодняшняя человеческая радость совпадала с радостью на сцене и собственное горе — с драматической ролью. Любое сильное жизненное чувство может на сцене перейти в другое, даже противоположное, сумейте повернуть ключик!»

Тогда Алене показалось это утверждение спорным, ни курсе о нем много было разговоров, приставали с вопросами к Анне Григорьевне, но она, как обычно, отметила: «Сами, сами. Разбирайтесь, анализируйте — сами!»

Сейчас Алена подумала, что, может быть, народный артист был и прав, может быть, Лилька сумела повернуть ключик? Но тогда, наутро после памятной встречи «старого» Нового года, Лиля сказала словами Ирины из первого акта: «Отчего я сегодня так счастлива?..» Может быть, играя первый акт, она вспоминает то утро? Может быть!

Эх, если бы всегда знать, что помогает и что мешает! Почему отношение Маши к мужу стало понятно Алене после огорчительной встречи с Митрофаном Николаевичем? Что общего? Кажется, ничего, но Алена знала, что именно эта растерянность, боль, обида, разочарование, пережитые в глухом переулочке Забельска, помогли ей понять то, что случилось с Машей: «Она вышла замуж восемнадцати лет, когда он казался ей самым умным человеком. А теперь не то. Она поняла, что он самый добрый, но не самый умный». Ох, сколько еще неясного в Маше! Умом понимаешь: другое время, другая жизнь, другие условия. И все же как могла Маша не работать? Ничего не делать? Тогда действительно неизвестно, «для чего живешь». И как можно не уйти от нелюбимого мужа? Жить на его заработок? Тем более когда полюбила другого человека? Как это можно? А Вершинин? Говорит о своих девочках: «Меня мучает совесть за то, что у них такая мать», — и тоже терпит. А могла бы Маша быть для них лучше матери? Зачем они все терпят? «Наблюдатели жизни» — назвал их Глеб. Нет, нельзя так думать, нельзя! Как тогда их играть? А как хочется сыграть сегодняшнюю роль, чтобы все было свое! И любить, но что-то делать, работать… Только без затасканных громких слов и чтобы не слишком уж все просто, как на блюде разложено. Говорят, актеру легче расти, играя современников. Как хочется скорее! Только все равно будешь мучиться и чувствовать себя бездарностью.