Поверженный демон Врубеля - Екатерина Лесина

Нельзя сказать, чтобы в Москве, куда мы в конечном итоге попали, пусть и пришлось задержаться в Казани из-за болезни Мишенькиного отца, все сразу сложилось чудеснейшим образом. Отнюдь нет. Работы у Мишеньки по-прежнему было мало, пусть о нем и слышали, но слышали скорее дурное, а потому заказчики опасались связываться с человеком, о нраве и необязательности которого ходило множество слухов.

Однако перемена места и, что немаловажно, отсутствие Эмилии, которую он так и не разлюбил, невзирая на многочисленные увлечения, оказали на Мишеньку благотворное влияние. Он сумел побороть в себе тягу к вину, вновь вернувшись к полузабытой уже, аскетической жизни, которую вел некогда.

Он брал учеников, соглашался почти на любую работу, сколь бы малой она ни была. И в том мне виделся несомненный признак выздоровления. А когда Мишеньке предложили поучаствовать в иллюстрировании лермонтовской поэмы, он вовсе воспрял духом. И пусть гонорар обещали небольшой, однако сама работа влекла его.

Мне кажется, самолюбие его, раненное киевскими неудачами, требовало хоть какого-то признания. И возможность войти в число лучших художников, которым доверили иллюстрировать юбилейное издание, была именно таким признанием.

Увы, публика не оценила Мишенькины работы.

Критики писали, что они чересчур грубы, гротескны, а порой и вовсе нелепы. Признаюсь, я боялся, что эти отзывы подорвут душевное Мишенькино спокойствие, но, как ни странно, он критику принял за похвалу.

– Искусство не может быть понятно всем, – сказал он мне, искренне убежденный в своих словах. – Вот увидишь, придет время, и они все поймут, как ошибались. Я докажу им, что они ошибались. Я создам нового демона…

– Демона? – признаюсь, услышанное мне пришлось совершенно не по вкусу. Я не желал, чтобы Михаил возвращался к демонам, в них мне виделись отголоски душевной болезни, которая, как оказалось, не исчезла, но лишь затаилась.

– Я знаю, чего ты боишься! – Михаил засмеялся. – Нет, это вовсе не то… я не собираюсь… тогда я был не в себе… а теперь… просто картина. Понимаешь, я осознал, что не желаю более писать иконы… душа не лежит, понимаешь? А вот демон – это иное… я вижу его столь же ясно, как вижу тебя.

Не скажу, что признание это меня успокоило.

Созданный им демон пусть и был полотном в высшей степени великолепным, однако он был напрочь лишен той магической притягательности, которая пронизывала первую картину. Однако этот «Демон» принес Мишеньке столь желанную известность. Более того, на Мишеньку обратил свой взор сам Мамонтов, который покровительствовал многим, и Мишенька, оказавшись под крылом его, перестал нуждаться. Теперь он мог позволить себе работать, не думая ни о чем, помимо работы.

Пожалуй, именно теперь талант его раскрылся в полной мере. И оказалось, что талант его на удивление многогранен. Он, никогда прежде не занимавшийся скульптурой, попав в мастерские в усадьбе Абрамцево, вдруг раскрыл удивительные возможности, которые таила в себе керамика. Он занялся ею самозабвенно, как умел делать, когда что-либо увлекало его.

Он писал о новом своем деле с детским восторгом, который разделяли все, поскольку Мишенька талантом своим создавал то, что именовалось искусством, но все же являлось еще и товаром. Пожалуй, нынешний период Мишенькиной жизни был наполнен покоем и тихим счастьем, которое многие люди не осознают, пока его не лишатся.

Тогда же случилось ему вновь оказаться в Италии, куда он отправился, сопровождая Мамонтовых, экспертом. И даже мелкие неприятности, навроде конфликта с Елизаветой Григорьевной, которая вовсе не разделяла восторгов супруга по поводу врубелевского творчества, не могли испортить его настроения. Мишенька достиг вершины и своего творчества, и жизни, во всяком случае, он сам полагал так, и, глядя с этой вершины на людей иных, искренне удивлялся тому, до чего жалки они.

Пожалуй, характер Мишенькин со временем не становился мягче, напротив, в нем появилась злая язвительность и даже снобизм. Он писал мне о зиме, которую проводил в Риме, о художниках русских, с которыми случалось свести знакомство, о творчестве их. И читая злые строки, я понимал, отчего не желают они принимать Михаила в свое общество.

Он полагал себя выше прочих.

Был ли прав?

Не знаю.

Он вернулся, преисполненный новых устремлений, каковые, однако, не нашли должного понимания. Его желание писать портреты по фотографиям сочли блажью. И в то же время прежний интерес, который Мишенька испытывал к керамике, почти угас. Он пробовал заниматься декорированием особняков, пусть дело это и было незнакомым, но Мишенька пребывал в счастливой уверенности, что у него все получится. И не ошибся.

За особняки платили.

И Мишенька при желании мог бы стать богатым человеком, когда бы давал себе труд распоряжаться деньгами разумно. Однако он категорически не желал думать о будущем или о сбережениях, почитая все эти беседы великою скукой. Нет, он страстно, отчаянно порой желал остаться на той вершине, которую сам для себя выдумал. И потому любой его гонорар моментом тратился.

Так, получив плату за панно для особняка, Мишенька дал обед в гостинице «Париж», где жил. На этот обед он позвал всех там живущих. Пришел и я, и увидел столы, покрытые бутылками вин, шампанского, массу народа, среди гостей – цыганки, гитаристы, оркестр, какие-то военные, актеры, и Миша угощал всех, как метрдотель он носил завернутое в салфетку шампанское и наливал всем.

– Как я счастлив, – сказал он мне. – Я испытываю чувство богатого человека. Посмотри, как хорошо все настроены и как рады.

Все пять тысяч, полученные им, ушли на этот обед, и еще не хватило. И Мишенька работал усиленно два месяца, чтобы покрыть долг[5]. Но когда я заметил Мишеньке, что в том обеде не было надобности, что он являл собой пример поведения неразумного, Мишенька бросил:

– Только так я способен выбраться из того унылого мира, в котором обретаю.

Признаюсь, Мишенька был несколько нетрезв, а потому более откровенен, нежели обычно. Он сунул мне бутылку вина, говоря по правде, не самого лучшего, но, подозреваю, платил за него Мишенька втридорога, пребывая в глупой уверенности, что богатым людям не к лицу мелочность.

– Послушай, мой друг, – сказал он, – а тебя я воистину полагаю собственным другом, потому как только ты знаешь меня всего, какой я есть, с дурным и добрым. Ты видел меня слабым и не отвернулся. Ты видел и безумным… теперь я успешен, а ты печален…

И в этом почудился мне упрек. Выходило, будто я завидую его успеху.

– Ты думаешь, что я трачусь попусту, но… музыка играет, люди веселятся. И сама моя жизнь выглядит счастливой.

– Но ты несчастлив?

– А с чего мне быть счастливым? – удивился Мишенька. – Он все еще со мною…

– Кто?

– Мой демон. Я теперь знаю, что обречен… но я не желаю слышать его голоса. Не желаю видеть его лица… ее лица… я говорю ей, чтобы отступила, чтобы дала мне волю, но…

Он тряхнул головой и улыбнулся лихою улыбкой, которой я не поверил.

– Забудь. Это все пустые разговоры. В них нет правды… и отец, верно, прав. Жениться мне надо…

Глава 13

Пан

Иван Пряхин, более известный среди творческих людей как Пряха, обитал при жизни в старом доме, построенном сразу после войны. По слухам, дом этот возводили военнопленные, потому, верно, получился он неуютным. Кирпичная трехэтажка стояла как-то боком и выглядела едва ли не заброшенной. Мутные окна, местами треснувшие, порой затянутые пленкой. Подъезд без двери. Переполненные мусорные баки. И пустая стоянка.

Людмила, оглядевшись, вздохнула:

– Здесь нам вряд ли расскажут что-то внятное.

Третья квартира оказалась коммунальной. Дверь Стасу открыла толстая женщина в заношенном байковом халате и поинтересовалась:

– К кому?

– К родственникам Ивана Пряхина, – сказал Стас.

От женщины несло потом и кислой капустой. Она что-то жевала, отчего пухлые ее щеки мелко вздрагивали.

– Чего? – жевать она ненадолго прекратила. – Пряхина… Ваньки, что ль? Родственники…

Она нахмурилась, но тут же хлопнула себя по лбу.

– Так вам Валька надобна! Идитя, она аккурат со смены пришла… прямо по коридору, до последней двери. Там стучитеся хорошо, а то Валька уши заткнеть и спить…

Это она произнесла с явным неодобрением. И уходить не спешила.