Поверженный демон Врубеля - Екатерина Лесина

– Именно, – Стас кивнул. – Второй вариант – поклонник. Возлюбленный. Который и убивает. Которому надоело, что дама его сердца крутит романы… или не крутит, но не обращает на него самого внимания…

– И тогда получается, что она не виновна.

– Может быть, – согласился Стас. – А может, и нет… найдем ее, тогда и узнаем.

И это решение было логичным.

Утро началось с пробуждения раннего, чего со Стасом давненько не случалось.

Он открыл глаза, понимая, что вряд ли на часах больше шести. За серым окном – стекла не мыли давненько, и заросли они мелкой чешуею грязи – занималось серое же утро. Стас смотрел на окно, на подоконник пыльный, на бледную полосу света, которая ширилась.

Разрасталась.

Почему-то вспомнились другие рассветы.

Часы на стене, старые, с громким ходом. Секундная стрелка судорожно вздрагивала, прежде чем переползти с отметки на отметку. А минутная была медлительна, не говоря уже о часовой. Корпус часов облупился, а вот стекло, закрывающее циферблат, блестело, как и все в доме.

Стас часы ненавидел.

И пробуждения ранние, когда что-то непонятное, чему не было названия, выдергивало его из счастливых снов. Стас их не помнил, но точно знал – сны его счастливые, а вот пробуждения не очень.

Отец уже возился на кухне.

Стас слышал его шаги, скрип пола, будто дом не находил в себе сил выдержать тяжесть сухопарого этого человека. Слышал кашель и хлопанье дверец. Запах сигарет. И подгоревшей каши. Свист чайника. Слышал, как сопит Мишка, вот уж кто ненавидел ранние подъемы. Он долго стонал, вздыхал и ныл, порой пытался притвориться больным, но отец полагал, что все болезни – исключительно от безделья. И Мишку из постели вытряхивал.

Зарядка. Приседания. Отжимания, до тех пор, пока руки не начинают дрожать от усталости.

Душ.

Контрастный.

И отец самолично следил, чтобы душ и вправду был контрастным.

– Ваше здоровье – в ваших руках. – Он бросал полотенца, почему-то всегда влажные, хотя и снятые с батареи. И Мишка, клацая зубами от холода, вытирался.

Стасу было легче. Стас всегда отличался удивительной толстокожестью, а от зарядки даже удовольствие научился получать, особенно в старших классах, когда вдруг открылось удивительное: никто из класса не способен подтянуться и десять раз, не говоря уже об отжиманиях. Стас и сотню сделать мог, на радость физруку.

Да уж, пожалуй, физкультура – единственный предмет, с которым у него не было проблем.

Стас встал.

Пол холодный… странно, что даже летом он оставался холоден. Или это уже воображение разыгравшееся? Сейчас сложно понять, что именно было правдой.

Зарядка.

Стас сохранил привычку. И сейчас тело просыпалось, кровь бежала быстрей, да и дышать стало легче. А Лешка, Стасов приятель и партнер, полагает, что зарядка – лишнее. У него карта самого модного в городе фитнес-клуба, правда, появляется он там от силы раз в месяц, и не столько тренажеров ради. Для тренажеров он полагает себя слишком старым.

Уставшим.

А вот посидеть в баре, посмотреть на веселых спортивных девочек… Лешка отцу не понравился. Ему вообще редко кто был симпатичен. И порой казалось, что даже собственные дети вызывают в нем глухое раздражение. Он бы бросил их, если бы не долг.

Чувством долга отец обладал обостренным.

Стас встал на цыпочки, дотянулся до верхней полки. Так и есть, пыльно… а в те, прежние, времена, пыль на полках была едва ли не преступлением.

Чистота – залог здоровья.

Интересно, почему сейчас Стасу вспоминаются исключительно лозунги, произнесенные надтреснутым голосом отца. Не потому ли, что ими он большею частью и разговаривал?

Мишка плакал, когда Стас сказал, что уходит… не из дома, в армию. Прятался на чердаке, в их со Стасом тайном месте, потому что слезы – это стыдно.

И Мишку Стас помнит распрекрасно, худого подростка с острыми локтями, с коленками круглыми, какими-то девчачьими. У этого подростка слишком правильное, красивое лицо, чтобы отца оно не раздражало. Да и не только его. В классе Мишку недолюбливали.

Во-первых, он учился. У него память была. И усидчивость. И немалое желание учиться, не затем, что Мишка хотел отца порадовать, он знал, что тот физически не способен на радость. Ему самому хотелось получать отличные оценки.

Во-вторых, Мишка симпатичный.

Так считали девчонки, а это тоже повод для ненависти.

В-третьих, при всей своей худосочности Мишка оказался достаточно силен, чтобы дать сдачи. Он не уклонялся от драк, напротив, был рад, когда случалась такая возможность. В нем, как и в Стасе, скапливалась злоба.

Мишка сам сказал. Другими словами.

– Иногда мне хочется их убить. – Он сбегал после драки на чердак соседнего дома, место не сказать чтобы тайное, обжитое голубями и древним полуслепым кошаком, к которому голуби относились снисходительно. – Оно как бы тут…

Мишка трогал не разбитый нос, а били его часто, но тощую свою грудь.

– И вот… оно как… черное такое… и большим становится. И думаю, что если я убью Ваську, то мне полегчает. Не полегчает ведь?

– Не полегчает. – Стас прекрасно его понимал. И наверное, мог бы сказать, что эта чернота внутри есть не только у Мишки. Стас вот драк избегал. Не потому, что был трусом – опасался, что не сумеет с чернотой справиться.

Убьет.

Ведь однажды едва-едва… и ведь не помнит сейчас, из-за чего зацепился. Помнит только, что парень тот, годом старше, неимоверно раздражал Стаса своей заносчивостью, а еще тем, что были у него и мать, которая появлялась в школе еженедельно, и отец. Притом не хмурый, вечно озабоченный, а улыбчивый… Стас видел, как они в парке гуляют.

Втроем.

И отец становится на ролики… учит сына.

Стас ролики полагал забавой, а к забавам он относился с крайним неодобрением, считая, что время следует тратить на дела исключительно полезные. Но не в том дело, а в драке, которая вспыхнула на заднем дворе школы. В криках однокашников, почуявших забаву. В парне, что не собирался отступать, но был деловит, насмешлив. И в черноте, затопившей разум Стаса. Он очнулся, когда его оттаскивали от того паренька, неподвижного, почти неживого.

Скандал вышел знатный.

И директор школы долго беседовала с отцом Стаса, который, конечно, был недоволен этакой тратой времени. А недовольство свое выплеснул на Стаса.

Не отчислили.

Почему?

Сейчас Стас понимал, что должны были или отчислить, или вовсе посадить. А если не посадить, он в упор не помнил, исполнилось ли ему на тот момент четырнадцать, то поставить на учет в милиции. Последнего отец точно не допустил бы.

Уголовник в семье – позор.

А учет милицейский – почти позор и помеха будущей карьере офицера.

Значит, уладил… и с милицией, и с директором, и, что куда интересней, с родителями того парня. Его, помнится, перевели в другую школу. И понятно, кто бы оставил своего ребенка учиться после такого… что он им пообещал? Стас не знал. До сегодняшнего дня этот эпизод вовсе не всплывал в его памяти. А теперь вдруг… тот случай привел отца в бешенство. Он и прежде брался за ремень, полагая, что в воспитании детей главное – строгость, но впервые он не просто бил, а вымещал собственную ярость.

И Стас терпел.

Он стиснул зубы, не позволяя себе кричать. Знал, что упрямство его злит отца… потом в школу не ходил две недели, верно, отец испугался, что станут задавать ненужные вопросы. Впрочем, каникул не вышло. Стасу пришлось пройти всю программу, что и одноклассники.

Больше, чем одноклассники.

А Мишка ему сочувствовал. Пока был Стас, Мишку отец почти и не трогал… а потом?

Он ведь слишком привык командовать, чтобы отказаться от этой привычки. И наверняка находил поводы для недовольства, а Мишка терпел. У него были бездонные запасы терпения. И Стаса, быть может, простил бы, если бы Стас сумел перебороть свою гордость и попросить прощения. Но Стас ведь полагал, будто ни в чем не виноват. Он не просто уехал… не просто сбежал, а в армию.

А потом бизнес.

Забыл, что обещал Мишке.

– Я тебя не брошу, – на чердаке пахло голубями, а старый кошак выполз из своего угла, забрался на подоконник и вытянулся.

Солнышко светило.

Кошак грелся и щурил слезящиеся глаза.

Мишка вздыхал.

– Потерпи. Я за тобой вернусь. Обязательно.

И Стас сам верил в то, что говорил. Вот только оказалось, врал. От понимания этого стало невыносимо горько, и холодная вода не смыла эту горечь.

Стас стоял под душем, пока не замерз настолько, что перестал ощущать пальцы рук. Выбрался. Растирал себя полотенцем докрасна.

Что он может изменить?

В прошлом – ничего… а в будущем?

Он не знал.

Посмотрит.

…Я пишу Демона, то есть не то чтобы монументального Демона, которого я напишу еще со временем, а «демоническое» – полуобнаженная, крылатая, молодая уныло-задумчивая фигура сидит, обняв колена, на фоне заката и смотрит на цветущую поляну, с которой ей протягиваются ветви, гнущиеся под цветами[4].