Звонок в пустую квартиру - Илья Штемлер

Слушали меня охотно. В самых разных аудиториях. И в рабочих общежитиях, и в библиотеках, и в домах культуры, и разных институтах. Тема интересная: зарубежные впечатления. В то время наши люди не очень-то ездили за рубеж — и дороговато, и формальности унизительные, тягучие, как якутская песня, не каждому спеть. Я рассказывал о Нью-Йорке, Мексике, Японии, Вьетнаме — это далеко, красиво и интересно. Еще подкупала слушателей интонация.

Говорение должно быть легким, в меру смешным, очень личностным, никаких барьеров между мной и аудиторией — полный конформизм. Я чувствовал, какие истории пользуются успехом. Коррида вызывала у наших людей жалость к быкам, рассказывать можно, но не везде. Уличные музыканты-марьячос — тоже на любителей… хоровой песни. Проститутки на авенида Реформа по тем временам создавали атмосферу неловкости у аудитории. Музеи навевали скуку… А вот рассказ о старике, футбольном болельщике, о том, как старик-мексиканец, сидя среди ста тысяч ревущих болельщиков на стадионе «Ацтека», полушепотом советовал футболистам, как вести игру, точно они малые дети и резвятся у него под носом, — это да, это верняк. Еще рассказ о том, как я покупал куртку, сбивая начальную цену по обычаю тамошних рынков. Эти скромные сюжеты я старался раскрасить более серьезными впечатлениями о Мексике. Особенно трогала души моих слушательниц — а их всегда оказывалось большинство в аудитории — истовость мексиканцев в религиозных делах. Храм Марии Гваделупе с тремя одновременно действующими алтарями, с Мадонной, из глаз которой капали слезы… Чтобы увидеть чудо и коснуться алтаря, люди ползут на коленях через огромную площадь. И бурые следы спекшейся крови от растерзанных коленей тому свидетельство. Слушателей-мужчин пробуждала от спячки информация о том, что пальмовую водку текилу — по вкусу близкую к грузинской чаче — мексиканцы закусывают собственной ладонью: натрут ладонь лимоном, присыпят солью и в нужный момент слизывают… Распаляясь, я рассказывал о серебряном городке Таско, о курортном Куэрноваха с его ресторанчиками, о пирамидах, построенных за сотни лет до Рождества Христова, о великих художниках Ороско, Сикейросе, Ривере, о кровавой мести, о запрете смертной казни, о дорожной полиции, о проспекте Инсурхентос в Мехико, который тянется на сорок километров, со своими кафе, магазинами, ресторанами и толпой…

Во Вьетнам я летал в марте 1973 года, спустя пять месяцев после последних бомбежек Ханоя американскими «летающими крепостями». Наша делегация, включая переводчицу Инну, состояла из двух писателей — Алима Кешокова и меня. Кешоков как председатель Литфонда СССР, человек деловой, полномочный, собирался строить для вьетнамцев Дом творчества как дар писателей Советского Союза. Меня же прикрепили к нему, поскольку мое заявление о командировке во Вьетнам лежало чуть ли не с начала американских военных действий и изрядно поднадоело московской инкомиссии.

Мы провели во Вьетнаме около месяца и пересекли всю страну от провинции Каобанг до семнадцатой параллели. Малоэтажные городки и деревни, прозрачные воды Тонкинского залива, где я, купаясь в марте в двадцатичетырехградусной купели, вызывал изумление жителей своей морозоустойчивостью. Джонки под цветными парусами, похожие на бабочек. Пожилые женщины, которых принимают за юных девушек, и юные девушки с внешностью старух — с черными зубами от сока противоцинготных растений. Грузовики с одной фарой ради экономии лампочек и энергии. Или автомобили без капота, к крылу которых прилипли мальчишки, подкачивая рукой на ходу бензин вместо дефицитного бензонасоса, — представьте только себе эту сцену… Потоки велосипедистов, пустые магазины, великолепные помещения аптек — память о французском протекторате — абсолютно без каких-либо лекарств… Еще две утлые гостиницы на весь Ханой, пережившие бомбежки, в которых категорически запрещено появляться вьетнамцам и особенно вьетнамкам. В одной из гостиниц есть номер, где останавливался Грэм Грин, когда писал свой роман «Тихий американец». До нас в гостинице жил Евтушенко, он довольно долго ждал, когда знаменитый номер освободит какой-то бизнесмен, чтобы поспать под пологом, который некогда прикрывал от комаров Грэма Грина. Эту байку рассказал мне сотрудник нашего посольства. И я верю. Евтушенко не только талантливый поэт, кинорежиссер, актер, фотограф, но и талантливый честолюбец. Как-то в Переделкине, в Доме творчества писателей, он заглянул в мою комнату и увидел на столе журнал «Совьет лайф» на английском языке с моим интервью. Профиль Евгения Алексаныча заострился и вытянулся. Он перелистал журнал и пробормотал: «Интересно, почему они у меня не берут интервью?» Мне стало смешно: соизмерять мою и его известность — все равно что сравнивать междусобойчик красного уголка рабочего общежития с аудиторией Дворца съездов. И он еще озабочен таким пустяком для себя, как интервью в журнале «Совьет лайф»! Я видел, как его острые глаза отыскали номер телефона редакции. Убежден, что интервью с Евтушенко журнал непременно опубликует. Судьба щедро плеснула в Евгения Алексаныча и талант, и тщеславие. И слава богу!

Из Вьетнама я привез сувениры: пробковый шлем, плетеную циновку и бокал из алюминия, сделанный из американского бомбардировщика, сбитого над Ханоем.

Дом творчества так и не построили…

Но более всего аудиторию озадачивала Япония. Поди ж ты, такие махонькие с виду, как блошки, а какие прыткие — весь мир удивляют, даже нас, так много о себе понимающих, с нашими космическими ракетами, великими стройками, с самой лучшей в мире водкой… Так нередко рассуждали слушатели моих лекций, вдыхая прелый запах общаги, отстраняясь от капель, падающих с серого потолка, и кутаясь в латаные куртки, в кармане которых нащупывался теплый бок яблока, присланного родичами из деревни к октябрьским праздникам… Япония вызывала интерес и другой аудитории, скажем лаборатории какого-нибудь НИИ, где сизо мерцала электронная аппаратура и слушатели фиксировали меня иронично-умным взглядом. Взгляд, по ходу рассказа, теплел, доверчиво уплывая в тихую мечту. И люди не хотели расходиться…

Поразительная страна Япония. Горы, горы, горы, леса, леса и океан. Между горами и океаном, на прибрежной полосе, в основном и живут японцы. Тайфуны, землетрясения, наводнения, а они как-то выкарабкиваются — в белых воротничках, при галстуках, нередко в кимоно или в рабочих балахонах. Живут в укор всему миру, не имея практически ни своей нефти, ни полезных ископаемых — все завозят на своих же судах, достигающих водоизмещения в полмиллиона тонн! Живут в жилищах, похожих на пустую легкую коробочку, с раздвижными бумажными окнами и с непременной нишей, в которой на низком столике стоит букет из подобранных двух-трех цветов. Над нишей картина, тонкая, изящная, словно выполненная крылом стрекозы, а не кистью художника. Пустое пространство комнаты считается изыском меблировки — все лишнее с наступлением утра прячут во встроенные стенные шкафчики, оставляя взору простор для возвышенных мыслей. А за стенами хрупкого жилища высятся гигантские здания деловых офисов и банков, заводов и верфей. Повсюду красочные иероглифы, они, точно жуки, сидят на всем, на чем можно сидеть, или взбираются на воздушные шары, рыбьими глазами висящие в небе над страной. Большие универмаги сверкают хрустальными эскалаторами, и каждого посетителя здесь встречают поклонами изящные девочки в кимоно, излучающие флюиды молодости и оптимизма. Царство электроники — нацеленные на тебя слепые зрачки каких-то объективов, стены уставлены всевозможной аппаратурой…