Звонок в пустую квартиру - Илья Штемлер

В жизни мне не часто доводилось проходить испытание страхом. Жестокие драки обходили меня стороной, хоть я был и не из пугливых; злые люди не щекотали бок ножом в темном переулке, хоть, как нарочно, меня часто тянуло в темные переулки; на краю пропасти не стоял, тонуть и гореть не приходилось, Комитет госбезопасности за воротник не встряхивал — до эпопеи, связанной с отъездом дочери в эмиграцию, оставалось почти пять лет. Так что жизнь моя пока не отмечалась особыми страхами… Но по пути из редакции «Октября» к вокзалу я испытывал самый настоящий ужас. «Вернись, идиот, — говорил я себе, — возьми назад рукопись. Тебе же никто из порядочных людей не протянет руки. Опусти в автомат „двушку“, позвони в редакцию и скажи Идашкину: „Оставьте мою затею в покое, суньте рукопись в мусорное ведро“» …Но я тупо плелся к вокзалу, складывал в кармане кукиш, разговаривая с собой, как с посторонним человеком, и остужая горячую голову мыслью о том, что «Октябрь» также отвергнет рукопись.

Через десять дней — как по заказу — позвонил Идашкин и сообщил, что роман принят, что уже определен номер, что есть два замечания, что главный редактор Всеволод Анисимович Кочетов изъявил желание лично повидаться с автором, что Кочетов будет в редакции в ближайший четверг и мне надлежит явиться туда к полудню, что деньги за железнодорожные билеты, гостиницу и суточные можно будет получить у секретаря редакции…

Радости не было, было чувство обреченности и злости на себя, на свой нерешительный характер, легкомысленность и глупость… И еще… удивление тому, что мне оплатят дорогу и проживание — прецедент диковинный, обычно в редакциях не очень любят лишние расходы и стараются сами не выступать с инициативой…

Радости не было, но не было уже и страха. Друзей — не литературных — забавляло мое беспокойство, принятое ими за кокетство. «Глупости, — говорили они, — в этой стране подобные конфликты театральны, все прилежно играют свою роль: одни — демократы, другие — консерваторы. Но все платят взносы одной организации, молятся одному богу — партии, которая гарантирует им личное благополучие за преданность. Кто выступает против режима партии всерьез, тот сидит в кутузке или выслан за рубеж. Третьего не дано. Ты тоже, если разобраться, в своих „острых“ вещах, критикуя недостатки, защищаешь сам строй, хоть ты и беспартийный. Просто ты, поскольку еще не пуган, немного перестарался в критике, а прав на это у тебя недостаточно, не то имя. Поэтому „левые“ тебя отшили, а „правые“ пригрели, потому как им тоже хочется поиграть в „левые игры“, надоела преснятина. Конечно, ты можешь и вдарить по базису, но это в стол, а тебе же лестно напечататься, жить-то надо…»

Друзья пригасили страх и разожгли любопытство.

Я сидел в приемной главного редактора и видел сквозь оконное стекло, как подкатила черная «Волга», из которой, тяжело опираясь на палку, вылез тощий, высокий мужчина в сером костюме. Хромая, он вошел в приемную, кивнул всем разом и молча скрылся за дверью кабинета. Память цепко схватила засушенный птичий профиль его небольшой головы. Вскоре меня пригласили в кабинет. Холодное прикосновение безжизненной, вялой кочетовской ладони на мгновение внесло сумятицу в стройную схему моей защиты, загодя подсказанной хитроумным Идашкиным.

— Вероятно, вы смущены общением со мной, — без обиняков проговорил Кочетов, едва раздвигая бесцветные губы, — ведь вы видите первого антисемита страны…

Идашкин хохотнул, оценив шутку шефа. Я пожал плечами — собственно, в этой шутке я улавливал долю истины, памятуя романы Кочетова…

— Не стану вас переубеждать, бесполезно. Вот мои претензии к вашей рукописи… Первая претензия — и не претензия, а совет. Уберите эпизод на ипподроме, вы недостаточно знаете бега и лошадей. Особенно это заметно в сравнении с вашим хорошим знанием основного материала… Вторая претензия технически проще, но более щепетильна. У вас в романе есть бедолага и неудачник Левин, главный конструктор, человек-несчастье, все его притесняют. Почему бы вам не дать ему другую фамилию?

Я почувствовал, как деревенеют щеки. Вот он, журнал «Октябрь», со своим оскалом, прямо и откровенно.

— А почему мне менять ему фамилию? — выдохнул я.

— Потому, что иначе мы роман не возьмем, — в тон ответил Кочетов. — Мы недавно опубликовали роман Колесникова «Земля обетованная». Нас завалили письмами, обвиняя в антисемитизме, даже из ЮНЕСКО дали телеграмму. Обвинения надуманные. Но я не хочу повторения. Появится роман Штемлера «Обычный месяц», где один из героев, еврей по национальности, не знает, как унести ноги из нашей страны. Допускаю, что образ правдивый. И ситуация жизненная… Но если вы хотите сохранить главное — измените фамилию.

— Скажем, поменять букву «в» на букву «н»? — не удержался я.

— Шутка ваша неудачная, — резко оборвал Кочетов. — Повторяю, в тексте, кроме фамилии, ничего менять не надо.

— Изменение фамилии само по себе изменит ситуацию, — вдруг вставил Идашкин.

Я вздрогнул — неужто Ю. И. меня поддерживает? Ю. И. — этот верный страж «Октября»?

И Кочетов вскинул брови в удивлении, потом засмеялся коротким, спотыкающимся смехом.

— Молодцы! Стоите на разных идеологических ступеньках, но как дело касается вашей национальности… Молодцы, одобряю! А что касается романа — мое условие категорично! Только учтите, Илья Петрович, ваш роман сегодня никто не опубликует. Поэтому я его и решил опубликовать, хотя, признаться, многое мне в нем не по душе.

Мы с Идашкиным вышли из кабинета.

— Не ловите журавля в небе, — сказал Ю. И. — Соглашайтесь. Умный читатель поймет, а дурак остановится на фамилии автора.

В фамилии главного конструктора Левина я сменил букву «в» на «п». Роман напечатали. И сняли трехсерийный телевизионный фильм.

Через месяц после журнальной публикации романа «Обычный месяц» Кочетов застрелился. На даче. Из именного пистолета. У него была саркома в тяжелой неоперабельной форме.

Неудачи идут сплошным тропическим дождем. Без перерыва… Когда они возникли, я прошлепал, благодаря своей овечьей беззаботности. Я же видел, что небо затягивает дымка, предвещая обложные тучи. Мой постоянный доход — авторские отчисления из театров — явно стали пожиже. Книги не переиздавались, а зарубежные переводы, пройдя сито ВААПа, оставляли крохи, способные только потешить честолюбие… Появились долги. Пришлось зачастить в Бюро пропаганды.

На первом этаже нашего прекрасного, по-ленинградски полупростуженного Дома писателей разместилась добрая «кормушка». Бюро пропаганды заключало договоры с предприятиями и, получив свой процент, оплачивало писателям прочитанные ими лекции. Я не жаловался — «заказы» на меня поступали довольно активно, а если учесть еще и лекции по линии общества «Знание», то собиралась почти средняя инженерная зарплата.