Юность Куинджи - Виктор Шутов

— Спать будешь пока в летней пристройке, — сказал Леонтий Герасимович, встал со стула и поглядел в окошко. Щелкнул короткими пальцами и, подняв руку, произнес: — А сейчас мы пойдем убирать сад.

Довольный тем, что так легко разрешилась проблема найма, Архип с усердием принялся за дело. Собирал сухие ветки, вырубал бурьян, чистил и посыпал песком дорожки. Хозяин лишь для видимости побыл с ним в саду.

После обеда, под вечер, Куинджи пошел в Карасевку. Сказал Спиридону, у кого теперь будет жить.

— Мотаешься туда–сюда, как телячий хвост, — недовольно проговорил брат. — Пора прибиваться к одному берегу. А то в наймах всю жизнь промучаешься.

— Заработать нужно. Цель у меня одна — художником стать.

— Носишься с этим как дурень с писаной торбой. Парубок уже, люди в твои годы женятся. Волов або коней имеют…

— А чего ж у тебя нет?

— У меня — хата, лодка, я сапожничаю. А тебя грамоте учили, да толку черт ма, — в сердцах сказал брат.

— Учиться еще буду, — твердо ответил Архип.

Перед уборкой урожая Кетчерджи вместе со своим помощником поехал на мельницу, стоявшую на Кальчике верстах в двадцати от Мариуполя. Оказывается, она принадлежала купцу. Он брал с крестьян десятую долю зерна за помол. Смотрел за мельницей и работал мельником здоровый одноглазый грек.

Увидев еще издали дрожки, мельник вышел навстречу и, сдернув картуз, поклонился.

— Еще живой, Харитон? — спросил громко Кетчерджи.

— Живой, хозяин, слава богу, — прохрипел одноглазый.

— Все цело? А ну, показывай.

— Хоть зараз засыпай. Не мука, а золото выйдет.

— То уже моя забота — из муки золото делать, — подмигнув, проговорил купец и захохотал. Повернулся к Архипу и приказал идти следом. — Приглядывайся, что к чему, пригодится.

Но не мельница приносила основной доход Кетчерджи Его амбары ломились не только от зерна, они пополнялись мануфактурой, сельхозинвентарем, скорняжными изделиями. Покупал он товары в Таганроге, Чугуеве, Екатеринославе.

За две недели до летней ярмарки Куинджи сопровождал своего хозяина в Александровск на Днепре. Днем нещадно палило солнце и напоминало парню дорогу в Крым. Но тогда он добирался в Феодосию пешком, ныне ехал в крытой коляске вместе с богатым купцом, которому за деньги открывали двери на дорожных станциях, представляли комнаты для ночлега.

Выезжали они засветло. Еще верещали цикады, и звезды, затухая, сонно мерцали на побледневшем небосводе, а лошади уже глухо стучали копытами по пыльному шляху среди бескрайней холмистой степи. Утренняя заря разгоралась у них за спиной. На западе розовело высокое небо от лучей еще невидимого солнца. Постепенно горизонт затягивался бирюзой, она перемешивалась с жидким заревом, и над землей возникала синева с золотистыми переливами.

Дорога уходила под горизонт, то спускалась, то подымалась на широченных горбатых холмах. За несколько верст до затерянного среди степи села начинались хлебные поля. На них уже копошились крестьяне. Завидев тарантас, они отрывались от работы. Опершись на черенок косы, поворачивались в его сторону мужики в выгоревших соломенных шляпах; вязавшие снопы женщины выпрямлялись и долго смотрели на дорогу, приложив ладонь ко лбу, низко повязанному платком. Может, домой возвращается из солдатчины сын или муж? Но тарантас катил дальше, оставляя позади себя пыльный хвост. Через некоторое время серо–рыжая пелена рассеивалась, и дорога снова оказывалась пустой. А проезжал ли по ней кто‑нибудь? Просто все привиделось в горячем летнем мареве.

Проходящие по обеим сторонам степные просторы и желтые поля с крестьянами Архипу казались миражом. Он приучил себя подолгу рассматривать возникающие перед глазами пейзажи, а тут все проплывало мимо и мимо почти полтораста верст.

Незадолго до Александровска, когда полная луна стояла почти над головой, дорога свернула вправо, и внезапно их глазам открылся Днепр. Внизу из‑под чернильного неба выплывала зеленовато–серебристая широкая полоса. Архип привстал с сиденья и подался вперед.

— Эт‑то, Леонтий Герасимович, остановите, — попросил он срывающимся голосом.

— Скоро будем на месте, — отозвался сонный Кетчерджи. — Потерпи.

Коляска мчалась дальше, и лунная дорога на воде тоже двигалась. Куинджи неотрывно, как на чудо, смотрел на серебряные переливы, на яркую высокую луну в обрамлении облаков, и чувство сопричастности с таинственностью ночного зрелища волновало его. Красоту увиденного невозможно было выразить словами.

Лишь краски в какой‑то малой степени могли бы передать фосфорический блеск Днепра, беспредельную глубину неба и живую щедрость ночного светила. Постепенно луну затянули тучи, и световое видение исчезло. Архип закрыл глаза, чтобы воссоздать его в памяти. Потом выглянул из‑за полога коляски, ночь поглотила степь и Днепр.

По возвращении домой юноша пытался воспроизвести на холсте лунную ночь на Днепре. Она стояла перед глазами, но краски не повиновались ему: обычный яркий пейзаж появлялся из‑под кисти.

Рисовал он в летней пристройке. Здесь стояли тахта, небольшой столик и сундук, в котором он хранил краски, кисти, карандаши и бумагу. Уставший после поездки с хозяином или дневных дел, он при свете керосиновой лампы принимался за рисование. Иногда из дома Кетчерджи сквозь растворенное окно, выходившее во двор, до Архипа долетали звуки фортепьяно. Он прислушивался, оставлял кисть и выходил на порог пристройки. Грустная греческая мелодия обволакивала сердце; парень опускался на порог, подтягивал к подбородку колени, обхватывал их руками, покачивал курчавой головой и мысленно напевал знакомые с детства песни.

Однажды он подошел к открытому окну и увидел Веру. Девушка, запрокинув голову и закрыв глаза, играла на фортепьяно. Распущенные черные волосы ниспадали на плечи и спину. Смуглые оголенные руки, словно крылья удивительной птицы, мягко поднимались над клавишами и, ударяя по ним длинными пальцами, высекали мелодичные звуки.

Архип прислонился к морщинистому стволу старого осокоря, росшего у окна, и, скрываемый теменью позднего вечера, слушал волнующую мелодию. «А если вместе, — подумал он. — Она на фортепьяно, а я на скрипке».

Внезапно пришедшая мысль обрадовала его… В воскресенье он отправился в Карасевку и принес скрипку. Теперь по вечерам, сидя на пороге пристройки, он слушал Верину игру и тихонько, едва касаясь струн, вторил ей.

Но иногда комната молодой хозяйки наполнялась тревожными, будоражащими душу звуками. Мелодию, незнакомую, непрестанно меняющуюся, Архип не успевал запомнить и передать скрипичным струнам. Поначалу она казалась хаотичной, но чем напряженнее парень вслушивался в нее, тем беспокойнее билось сердце. То чудился рокот моря, то перекатывание далекого грома, то слышалось робкое журчание степного ручья. Потом налетала буря и долго металась над испуганной землей. Пораженный Архип сидел не шелохнувшись, находясь во власти музыки, подчиненный ее волшебству.

Вера играла пьесы Бетховена и Моцарта. Разучивала она их обычно по утрам, когда отец и Куинджи уходили или уезжали по делам. Сегодня они задержались, а девушка, как всегда, села за фортепьяно. Архип разговаривал с кучером возле конюшни. Но, услыхав первые аккорды, замолчал и повернул голову в сторону растворенного окна.

— Чудно, — проговорил конюх и покачал головой, — Хитромудрия, и все тут… С Катеринослава наш‑то Герасич понавез барышне большущих книг. И с Таганрога. Она смотрит в них — и на тебе — складно гремит. Хитромудрия.

— Эт‑то, каких книг? — спросил тихо Куинджи.

— Знамо каких — хитромудрых. Нам с тобою не дано понять. А барышня вот поглядывает в них и музыку промышляет. Разумница, выходит.

Архип ничего не понял из объяснения конюха: что могло быть общего между книгами и музыкой. Он подбирал мелодии по слуху, как другие немногие скрипачи, которых приходилось ему видеть. О нотах парень не имел представления. Впервые он их увидел вечером, когда по возвращении со складов Кетчерджи попросил Архипа пригласить Веру к ужину.

Девушка сидела за фортепьяно, разбирая и повторяя трудный пассаж «Лунной сонаты». Стук в дверь она не слыхала и не обернулась, когда Куинджи вошел в комнату. Перед ней стояли раскрытые ноты. Она смотрела на них, а длинные пальцы проворных рук сами отыскивали нужные клавиши. Вера медленно, почти незаметно водила головой из стороны в сторону, не отрывая взгляда от нотной тетради. Вдруг ее левая рука взметнулась вверх, перевернула страницу и снова ударила по клавишам.

Затаив дыхание Архип сделал полшага в сторону, и страница, закрываемая Вериной головой, стала хорошо видна. Вся она была испещрена точками с прямыми хвостиками и еще какими‑то непонятными знаками, угнездившимися на жирных горизонтальных линиях.