Юность Куинджи - Виктор Шутов

— Архип, по прозвищу Куинджи, — ответил за него Чабаненко.

— Молодо–зелено, — снова заговорил в нос Кантаржа. — Всему можно научить. Было бы усердие… Положу восемь рублей на месяц. Как считаете, Сидор Никифорович?

— Добре! — воскликнул подрядчик. — Красная цена, сам бы за такую согласился. — Он похлопал Архипа по плечу. — Давай, хлопец, набивай руку…

— За усердие будет надбавка, — перебил Константин Павлович. — А там… В общем, поживем — увидим…

Фотографическое дело в России только–только становилось на ноги. Первым фотографом–портретистом был Алексей Греков. В Москве он имел «художественный кабинет». В 1847 году фотограф–любитель Сергей Левицкий изобрел камеру со складывающимся мехом, ездил в Париж со своими работами, а по возвращении открыл в Петербурге портретную фотографию «Светопись». Его примеру последовал студент Академии художеств Андрей Депьер. А ученик Венецианова — Лавр Плахов, получивший звание художника первого класса за успехи в живописи, настолько увлекся фотографией, что оставил рисование, приобрел камеру–обскурт и ездил с ней по Украине, фотографируя пейзажи, сцены народного быта, крестьян.

Обо всем этом Архипу рассказал Кантаржа, дал ему прочитать брошюру Грекова и некоторые номера журнала «Фотограф». Юношу увлекло ретуширование портретов как на негативах, так и на бумаге. Он быстро освоил его, за что хозяин добавил рубль к месячному жалованию.

Кантаржа считал себя учеником Левицкого и свой «портретный кабинет» также назвал «Светопись». Он уехал из Таганрога от конкурентов и был первооткрывателем фотографии в Мариуполе. Огромная вывеска с желтыми буквами привлекала к себе заказчиков, особенно во время весенней и летней ярмарок. Приезжали купцы и хлеботорговцы, с базара приходили бородатые подвыпившие мужики и мастеровые, заглядывали молодайки в расшитых кофточках. Зажиточные крестьяне–греки ехали к «кабинету» на возах. В центре Мариуполя порой выстраивалась длинная очередь из телег и арб, занимая почти всю проезжую часть улицы и захватывая соседние.

Константин Павлович выносил на улицу фотокамеру, вывешивал на освещенную стену дома «задник» с изображением древнего замка над прудом и аляповатого дуплистого дерева возле него. В окнах «кабинета» были выставлены готовые портреты. Возле них толпились горожане и крестьяне окрестных сел. Раздавались возгласы удивления, недоуменные вопросы, слышались наивные разговоры:

— Гляди! Никак наш Федько лупатый[57], — говорил парень в белой свитке, тыча пальцем в стекло.

— Та ни! Вин лупатый, а тут — красень, — отзывался сосед.

— С чертом снюхаешься, он и кривого на патрете паном сделает, — вставлял третий.

— Смотрите на него — он панив не видел кривых! — восклицал кто‑то, и над толпой взлетал громкий смех.

— Нет, что не кажить, а без нечистой силы тут не обходится, — глубокомысленно рассуждал стриженный «под горшок» мужик. — Оно так: незаметно с твоей рожи тоненькую кожу сдирают и ляпают на бумагу.

— А ты, дядько, спробуй!

— Тю на тебя, бусурман! — испуганно говорил мужик, взмахивал руками и, крестясь, отходил в сторону.

К Архипу разговоры долетали через открытое окно, и он чуть не прыскал со смеху. Сидел за столом, заваленный пластинками и портретами, с кисточкой в руках, а то с мягким карандашом или маленьким угольком, устраняя фотографические огрехи — царапины на эмульсии, пятна, нечеткость. Хозяин в первые два месяца показывал, как стушевывать естественные дефекты на портрете заказчика: морщины, бородавки, косоглазость, неровные или короткие усы, косматые бороды. Девицам и состоятельным дамам пририсовывал на щеках черные «мушки» — симпатичные родинки, подправлял брови, делал губы «бантиком», «создавал» улыбки. Поначалу Архип все это воспринимал как должное.

Кантаржа изготавливал не только портреты, но снимал желающих в полный рост. Фоном на снимке служил замок с неестественным деревом. Куинджи никак не мог привыкнуть к нему. Наконец сказал хозяину:

— Эт‑то, я нарисую другое…

Он показал на «задник», подошел к нему, провел рукой по замку и дереву. Заговорил снова:

— Ненатурально. Я видел в Феодосии настоящий.

— Сойдет, — ответил Кантаржа.

— Нужна пра–а-авда. Я сделаю натуру, — стоял на своем Архип.

— Что именно?

— За два утра эскиз в красках. Отработаю…

— Ладно, ладно, — согласился хозяин.

С рассветом Куинджи шел через весь город к обрывам, где два года назад был свидетелем уничтожения торговых судов англо–французской военной эскадрой. Теперь весеннее море беспокойно выкатывалось на берег, поднимало пенистые буруны, угрюмо шумело, раскачивая на своей серо–зеленой груди заморские суда купцов и легкие баркасы мариупольских рыбаков.

Рисовал он легко и увлеченно, будто краски сами просились на холст. Мягкий свет выглянувшего из‑за тучи солнца упал на бушующую воду, выхватил белый парусник, поднявшийся на гребне волны.

На третий день Архип поставил перед Кантаржой этюд. У того округлились глаза, бритая голова залоснилась. Он долго не мог выговорить и слова, даже ни разу не кашлянул. Затем забегал по комнате, хлопая по карманам растопыренными пальцами, коричневыми от растворов, потом вытащил из пиджака бумажник.

— Черт, забыл, сколько стоит холст, — наконец сказал он. — Да, еще белила, краски. Вот, — и протянул Архипу десятку. — Купи, что надо…

Молодой художник рисовал задник дней десять. Получился он хуже этюда, но Кантаржа был в восторге. В день святой и равнопрестольной Марии Магдалины, 22 июля, открылась ярмарка. Константин Павлович вышел для работы на улицу. Теперь на стене висели два «задника». Мещане, ремесленники, крестьяне желали запечатлеть себя на фоне бурного моря с белым парусником и чайками. На фотографии оно выходило настоящим. Девицы предпочитали становиться у таинственного стилизованного замка и аляповато–экзотического дерева.

Тихая осень подкралась к окну комнаты, где ретушировал портреты Куинджи. Обычно на работе он появлялся по возвращении из степи, где с рассвета рисовал пейзажи. Ныне в полдень налетевший ветерок бросил ему на стол желтый кленовый лист. Он лег на большой портрет какого‑то купца и, как пятерней в густых прожилках, закрыл половину лица. Архип поднял голову и посмотрел в окно. Дерево стояло в янтарно–зеленом наряде, словно его за ночь переодели. Когда оно успело так измениться? До чего же быстро летит время, он прожил еще один год, но по–прежнему далек от осуществления своей мечты — учиться живописи у художника. Раньше хоть Феселер давал пояснения, а ныне — один со своими этюдами, эскизами, набросками. Конечно, уроки копииста даром не прошли — Куинджи сам чувствует появившуюся уверенность в руке. И все же чего‑то очень важного он делать не умеет. Стала надоедать ему и однообразная ретушь. Правда, хозяин не обижает, платит уже десять рублей, а это деньги большие, хватает на еду, одежду и краски. Пожалуй, надо бы понемногу откладывать про запас: мысль о поездке в Одессу, а может, и в Петербург ни на минуту не покидала его. Вспоминались слова Шалованова об Академии художеств — туда принимают всех, не глядя на сословия и ранги, у кого есть талант к рисованию.

Подперев рукой подбородок, Куинджи тоскливо глядел на присмиревший клен. В комнату вошел Кантаржа. Дела его «Светописи» процветали, и он был доволен своим помощником. Но иногда жаловался на здоровье, в последнее время сильно кашлял — сказывалось приближение осени. Он поглядел на задумчивого Архипа и участливо спросил:

— Не захворал ли ты, парень? Да и то сказать, загонял я тебя, и себя тоже. — Подошел поближе, тронул Куинджи за плечо. — Пожалуй, хватит на сегодня. Можешь идти домой, и завтра занимайся своими делами. Пойду к доктору, совсем ослаб я.

— Эт‑то, спасибо, — ответил Архип и, попрощавшись, поспешно покинул комнату.

Лавка с москательными товарами и книгами, мимо которой ходил Куинджи, оказалась открытой. Он купил по коробке масляных и акварельных красок, несколько кистей.

В Карасевку пришел засветло. В хате сидела Екатерина и разговаривала со Спиридоном. Увидев младшего брата с покупками, он недовольно пробурчал:

— Опять выбросил деньги на ветер.

— Свои, — ответил Архип и с сожалением посмотрел на старшего брата. Про себя подумал: «Ничего не понимает».

— Не обижайся на него, Спиридон, — сказала Екатерина. — Нам уж на роду написано черную работу делать до самой могилы. Пусть хоть он выбьется в люди. Потом и нам поможет.

— Пускай, я против, что ли?

— Вот и хорошо. Архип, а тебя Настин жених на свадьбу приглашает, — снова заговорила сестра. — Просил поиграть на скрипке.

Куинджи побледнел, даже почувствовал, как от лица отхлынула кровь. Сам не ожидал, что так больно ударят по сердцу Екатеринины слова, ответил раздраженно: