Россия: власть и оппозиция - Сергей Кургинян

Лично они ничего не потеряли, не в пример секретарям ЦК, видным работникам МИДа и КГБ, которые подверглись глубокому социальному «опущению». Новая, молодая контрэлита, напротив, шла, что называется, в гору. Это — не проигравшая, а победившая армия, способная брать новые рубежи — сходу, штурмуя их и не скорбя о потерянном, еще раз подчеркну, лично ею.

Вместе с тем эти люди не слились со своими успехами, не стали продуктом самой перестройки, а противопоставили себя ей, заявив о своей готовности жертвовать приобретенным ими, жертвовать ради того, чтобы не допустить краха неких сущностей, более дорогих для них, чем личный успех. В этом смысле они поступили как граждане — в полном значении этого слова.

Что касается, например, ГКЧП, то при всей неоднозначности его и при наличии в нем очевидно игровой компоненты, я тем не менее замечу, что по крайней мере некоторые из действующих лиц этого эпизода и игры, и истории отказались от роли попираемых и унижаемых, отказались от конформизма, от жалких подачек в обмен на полную капитуляцию и предательство своего прошлого. Я думаю, что эти люди, равно как и многие другие, отвергнувшие игру, взбунтовавшиеся, пусть даже речь идет о бунте марионеток, — представляют иной контингент — пусть «старых», но не деградировавших политиков. Есть существенная разница между ними — и людьми, все терпевшими и стерпевшими и теперь вновь возвращающимися ради мести.

Таким образом, в оппозиционной структуре возникает сразу четыре социальных субъекта, группирующихся по парам, и многое будет зависеть от того, как они поведут себя в реальном политическом процессе до 2000 года. И здесь —

Утверждение третье. Все они вообще-то могут понять, что старое уже не вернется, что необходимо действовать в новых условиях по-новому: тогда их старый опыт войдет в сочетание с новыми технологиями, и такое сопряжение может дать необходимое социальное качество. Только им непременно придется внести коррективы в свое мировоззрение и поведение.

Возьмем для примера католическую церковь до и после Реформации. Согласитесь, что Контрреформация не есть возврат к старому даже в сфере целей, и уж тем более в сфере того, что можно назвать способами их достижения. Нет, — это даже не аджорноменто, не «возобновление», не приспособление к новым реалиям, но активное, напряженное действование в них против течения, — и речь идет о реальном действии, в реальном мире и с адекватными этому миру усилиями — волевыми, духовными, организационными.

Если вместо этого старый мир будет пытаться в необратимо изменившейся действительности использовать старые технологии, если два года позора рухнувшего Союза, тюрьма, унижение и оплевывание не повлияли на личностную установку, не были осознаны как вина за собственную несостоятельность, дряблость, несовременность, вина, которую непременно надо изжить, противопоставив ей себя же в новом духовном и социальном качестве, — то в этом случае процесс может пойти весьма губительным для нации и государства образом. Скажем прямо: даже более губительным, чем сейчас. Хотя, казалось бы, куда уж более.

Утверждение четвертое. Русская Православная Церковь (да позволено мне будет коснуться этого предмета, а я касаюсь его сейчас, поверьте, далеко не случайно!) слишком все же беспечно жила на огромной территории, плотно прислонившись к той или иной государственной власти: она, по сути, не испытывала конфессионального противодействия себе, сколько-нибудь сравнимого с тем, например, какое оказывали гугеноты папистам.

Так вот, эта эпоха в прошлом. Сегодня страна открыта, и вряд ли уже может быть закрыта, сколь бы кому-нибудь ни хотелось добиться этого. И значит, завтра речь пойдет действительно о выживании, а не о возмущенных восклицаниях, как только кто-то чуть-чуть кому-то «делает больно». Сказанное касается не только церкви. То же самое с русскими промышленниками и финансистами, русскими интеллектуалами и политиками. Всем им придется вписываться в новые условия и действовать иначе, гибче, суше, целеустремленнее — в противном случае наш дом, наш мир, наш клиоценоз будет поглощен, разграблен и уничтожен другими, более мощными, более гибкими, более жесткими популяциями. Идет борьба, и эта борьба всерьез и надолго. Чем же занята реальная оппозиция, неужели дележкой портфелей и политическими медитациями с погружением в реалии прошлого? Видит Бог, не хотелось бы думать так.

Утверждение пятое и последнее. В стратегическом плане я вижу несколько основных вопросов.

Первый из них — об онтологическом статусе зла. Сегодня хотелось бы развернуть дискуссию между представителями конфессий и, прежде всего, православия с тем, чтобы определиться в этом вопросе, исходя из трагического осмысления нашего, подлинно эсхатологического опыта поражения. Может быть, положение, что зло не обладает статусом полноценного оппонента добра, следует скорректировать — или же попытаться реалистически объяснить этот взгляд с учетом современной расстановки сил в мире? Здесь есть различные аргументы, и я мог бы их привести в дальнейшем, в ходе дискуссии.

Второй вопрос — о тотальности и ее онтологическом обосновании. Здесь интересы русских, — разумеется, с учетом их трагического опыта и их традиций, но все же могут быть сопоставлены в нашей новой реальности с интересами латиноамериканцев. Так же, как и они, мы заинтересованы противопоставить теологии господства Запада некие теологемы иного типа. Такие теологемы возникают в при глубоких размышлениях о сути западного тотального мировоззрения и его соотнесении с концепцией Бога-отца как первосущности и первореалии. Осознание того, что именно здесь коренится весь грех европейской философии и европейской культуры, уже пришло на континент, более всего испытавший на себе смертоубийственность западного Тотума во всех его разновидностях — от католической до протестантской и «Pax America». Наш континент лишь в начале этого трагического опыта. Но он обладает тем, чего в Латинской Америке нет — великой русской традицией, упорным (восходящим к разделению церквей, Никейскому Собору и неким более древним заветам) нежеланием признать тотальность и монолитность абсолютного начала бытия. И наши философы должны бы были осмысливать именно это существо самобытной традиции, а не обращаться к чужим, исламским или тевтонским вероучениям. И не профанировать православие, как ряд наших сусально-православных изданий — типа «Русского вестника», ничего не давшего вере отцов, кроме бессильно кликушеских завываний.

И, наконец, третий вопрос — относится к сути и пониманию русской апокалиптики. К раскрытию смысла циклов русской истории и ее сверхисторической компоненты.

Многие скажут, что эти вопросы высосаны из пальца, продиктованы стремлением продемонстрировать свою исключительность, а то и расколоть движение, отодвинуть традицию в ее чистоте и этнографической подлинности. Эти «многие» не слишком интересовали меня вчера, совсем не интересуют сегодня, а завтра могут быть просто выведены за скобку действительной стратегически нацеленной оппозиции. Если их предел мечтаний министерские портфели и кабинеты, пусть вкусят это. А у подлинной оппозиции — впереди еще слишком много нерешенных задач. Ибо она — всерьез и надолго.

«Россия — XXI век», № 3, 1993 г.

4.3. Неизбежность

Три года назад, предвидя катастрофу и желая предотвратить се, я выступил инициатором написания книги «Постперестройка». Уже тогда в пределах тогдашних знаний о запущенных механизмах деструкции было очевидно, что политическая борьба требует новых видов оружия. Вооружение государственно ориентированных политиков такой политической методологией, которая могла бы снять противоречия между ними, вытекающие из их приверженности различным идеологиям, было тогда и остается теперь главным условием их политической победы и предотвращения конца российской истории, смерти нации. Интеллектуальное оружие было и остается тем ключевым ресурсом, без владения которым все другие виды оружия гроша ломаного не стоят, а пресловутые танки на улицах превращаются в груду бессмысленного и тупого железа.

Современная политическая теория и ее соединение с политически активной частью населения — вот условие победы конструктивных сил. Об этом мы говорили три года назад, об этом говорим и сейчас.

Такая современная политическая теория в противовес цветастой идеологической риторике, именуется мною «идеологикой». Идеологика — это политический метаязык, позволяющий строить непротиворечивую и полную политическую теорию так же последовательно и логично, как строители строят дом.

Много говорят об «архитекторах перестройки». Но процесс, который запустил Горбачев, требовал не архитекторов и строителей, а минеров и диверсантов. Да, действуя по принципу: «Ломать, не строить — душа не болит», разрушители использовали мощную современную теорию разрушения. Но без адекватной теории созидания не может быть прихода к власти прогосударственных сил. Не может быть строительства нового российского государства сегодня, как не могло быть несколько лет назад без подобной теории — спасения СССР.