Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Однако со временем Кристина свыклась с этой мыслью, а потом к ней пришли новые соображения, да такие, что она загорелась идеей со всем свойственным ей пылом. Если бы мисс Понтифик была акцией железнодорожной компании, можно было бы сказать, что её курс на бэттерсбийской бирже на несколько дней взлетел к небесам; высоко котироваться на протяжении долгого времени она не могла бы ни при каких обстоятельствах, но пока отчётливо отмечался настоящий рост. Мысли Кристины перенеслись на собственно орган, как будто она уже сделала его своими руками; это будет орган такой мелодичности и вместе с тем такой силы, что равных ему не найдётся во всей Англии. У неё в ушах уже звенел голос знаменитого доктора Уолмисли из Кембриджа, который, конечно, решит, что это орган работы отца Смита. Нет сомнений, что орган в действительности окажется в бэттерсбийской церкви, в которой до сих пор нет органа, потому что желание Алетеи хранить его у себя — это всё нонсенс, а у Эрнеста собственного дома не будет ещё очень много лет, а в приходском доме его держать нельзя. Нет-нет, единственное достойное место для него — это бэттерсбийская церковь.

И они, конечно, устроят пышное открытие, и приедет епископ, и, может быть, как раз тогда у них будет гостить юный Фиггинс — надо спросить Эрнеста, не закончил ли уже школу юный Фиггинс, — и он может даже уговорить своего прадеда лорда Лонсфорда поприсутствовать. И тогда лорд Лонсфорд, и епископ, и все остальные станут её поздравлять, и председательствующий, доктор Уэсли или доктор Уолмисли (ах, неважно, который из них!), скажет: «Дорогая миссис Понтифик, я в жизни не играл на таком замечательном инструменте». И тогда она улыбнётся ему сладчайшей из своих улыбок и скажет, что он ей льстит, на что он возразит каким-нибудь изысканным комплиментом, что вот, мол, какие бывают замечательные люди (замечательным человеком будет в данном случае Эрнест), и что самое замечательное, так это то, какие у них всегда замечательные матери, — и прочая, и прочая. Хвалить себя — самое милое дело: всегда по заслугам и никогда не чересчур.

Теобальд написал Эрнесту короткое, сухое послание à propos намерений его тётки.

«Я не стану, — писал он, — высказывать то или иное мнение по поводу того, что выйдет из этой затеи и выйдет ли что-нибудь; это будет целиком зависеть от твоих стараний; до сих пор ты пользовался неслыханными преимуществами, и твоя добрая тётя проявляет всяческое желание с тобой подружиться, но ты должен предъявить более серьёзные, чем до сих пор, доказательства твёрдости и устойчивости характера, чтобы эта затея с органом не обернулась очередным разочарованием.

Я буду настаивать на двух вещах: во-первых, чтобы эти новые хлопоты не мешали твоим занятиям латынью и греческим („моим? — подумал Эрнест, — а кто их сделал моими?“), и, во-вторых, чтобы ты не приносил в дом запахов клея и опилок, если будешь делать какую-нибудь часть своего органа во время каникул».

Эрнест был ещё слишком юн, чтобы понимать, какое получил отвратительное письмо. Все скрытые там намёки он считал справедливыми. Этот прискорбный недостаток — недостаток упорства — он знал за собой и сам. Он мог чем-то увлечься на какое-то время, а потом вдруг потерять всякий интерес — что же может быть хуже этого? Отцовское письмо ввергло его в приступ привычной меланхолии по поводу своей никчемности; утешала только мысль об органе — здесь он, по крайней мере, ощущал уверенность в том, что сможет увлечься надолго и что дело ему не разонравится.

Было решено, что работа не начнётся до конца рождественских каникул, а до тех пор Эрнест немного поучится столярничать, чтобы набить руку в работе с инструментами. Во флигеле своего дома мисс Понтифик устроила верстак и договорилась с самым уважаемым в Рафборо столяром о том, что один из работающих на него мастеров будет приходить раз в неделю на час-другой и учить Эрнеста; ей и самой иногда требовалось что-нибудь починить или смастерить, и она стала по ходу дела давать мальчику заказы, щедро ему платя и снабжая материалами и инструментами. Она не читала ему наставлений и ни разу не сказала, что всё зависит только от его стараний, но часто его целовала и наведывалась в его мастерскую, и так искусно изображала интерес к происходящему там, что скоро и вправду такой интерес ощутила.

При такой помощи и поддержке — какой мальчик не увлечётся, даже чем бы то ни было? Все мальчики любят мастерить; работа с пилой, рубанком и молотком оказалась в точности тем, чего искала Алетея: не слишком утомительным упражнением и одновременно развлечением; когда во время работы бледное лицо Эрнеста вспыхивало, а глаза сверкали от удовольствия, это был уже совсем не тот мальчик, которого она взяла на своё попечение всего несколько месяцев тому назад. Его внутреннее «я» ни разу не сказало ему, что это чушь, как говорило о латыни и греческом. Мастерить табуреты и выдвижные ящики — это уже жизнь, а впереди, после Рождества, маячил орган — о чём другом можно ещё думать?

Тётушка позволила ему приглашать в её дом друзей, незаметно подсовывая ему тех, кого своим острым нюхом определяла как самых полезных. Она привела в порядок его внешний вид, тоже без малейших увещеваний. Право, всё то короткое время, что было ей отпущено, она прямо чудеса творила, и поживи она дольше, не думаю, чтобы моего героя накрыла та туча, что так омрачила его юношеские годы; но, к сожалению для него, сей прекрасный солнечный луч был слишком ярким и жгучим, чтобы сиять долго, и мальчику предстояло пройти через много бурь, прежде чем стать более или менее счастливым. Но пока он был счастлив беспредельно, и тётушка тоже была счастлива и радовалась его счастью, тем хорошим изменениям, которые она наблюдала в нём, той бескорыстной, ничем не навязанной любви, которую он испытывал к ней. Она с каждым днём любила его всё сильнее, несмотря на его многочисленные недостатки и немыслимые, дурацкие поступки. Может быть, именно они и убеждали её, как сильно он в ней нуждается; по этой ли, по иной ли причине, но она утвердилась в своей решимости заменить ему родителей и обрести в нём не племянника, а сына.

А завещания всё не было.

Глава XXXV

Началось второе полугодие. Поначалу всё шло хорошо. Мисс Понтифик провела большую часть каникул в Лондоне, я виделся с ней также и в Рафборо, где останавливался на несколько дней в «Лебеде». Я знал все новости о моём крестнике, но не столько интересовался им, сколько делал вид. Б то время я интересовался сценой больше, чем всем остальным, а на Эрнеста злился за то, что он поглощает так много внимания своей тётушки и заставляет её так надолго уезжать из Лондона. Работа над органом началась и за первые два месяца заметно продвинулась. Эрнест был счастлив, как никогда в жизни, и тоже делал заметный прогресс. Самые лучшие мальчики в школе благодаря тётушке отличали его всё больше, а с теми, кто провоцировал проделки, он водился всё меньше.

Но несмотря на все старания, вот так сразу устранить влияния той атмосферы, в которой мальчик жил в Бэттерсби, мисс Понтифик не могла. При всём своём страхе перед отцом и нелюбви к нему (а всей глубины этих своих чувств он тогда ещё не осознавал) он всё же успел многое от него перенять; будь Теобальд к нему подобрее, мальчик полностью выстроил бы себя по отцовской модели и очень скоро стал бы, вероятно, самым прожжённым маленьким снобом, какого только можно сыскать.

К счастью, характер он унаследовал от матери, которая, когда не была чем-нибудь напугана и когда на горизонте не виднелось какой-нибудь помехи к исполнению пусть самой мельчайшей причуды супруга, была женщиной милой и доброжелательной. Я бы сказал, если бы не боялся применить это ужасное выражение по отношению к кому бы то ни было, что у неё были благие намерения.

Эрнест унаследовал от матери также и склонность строить воздушные замки и её — как ещё я могу это назвать? — тщеславие. Он очень любил покрасоваться, и если удавалось завладеть чьим-нибудь вниманием, дальше ему было всё равно, чьим и по какому поводу. Он, как попугай, подхватывал любые услышанные от старших жаргонные словечки и, считая это хорошим тоном, пускал их в ход к месту и не к месту, как свои собственные.

Мисс Понтифик хватало зрелости и знания жизни, чтобы понимать, что так, как правило, начинают развиваться все, даже самые великие, и больше радовалась его восприимчивости, чем огорчалась тому, что именно он воспринимал и чему подражал.

Она видела, что он сильно к ней привязался, и возлагала на это больше надежд, чем на что-либо другое. Она видела также, что его спесивость не слишком глубокого свойства, а приступы самоуничижения — такие же крайности, как и предшествующие им приступы экзальтации. Более всего её тревожила характерная для него порывистость и неуёмная доверчивость ко всякому, кто ему любезно улыбнётся или хотя бы не проявит к нему откровенно дурного отношения; она ясно видела, что грубая действительность будет часто выводить его из заблуждения, прежде чем он научится достаточно быстро различать друзей и недругов. Именно эти мысли привели её к тем поступкам, которые ей скоро пришлось совершить.