Лабиринты памяти - Энн Вулф

Дома для него закрыты. Трэвор бежит вперед, скользя по асфальту, внезапно ставшему таким неудобным для бега. Мертвый город ненавидит его, он хочет лишь одного — чтобы Трэвор был пойман и наказан. Трэвор бежит. Скользит, оступается, падает, но продолжает бежать. Свинцовая плоскость небес опускается на город, грозя раздавить Трэвора своей тяжестью. Но Трэвор бежит, не оглядываясь, не останавливаясь. Местность не меняется. Вереница серых зданий не размыкает своего кольца. Трэвор с ужасом понимает, что бежит по кругу.

Он сворачивает влево — снова серая безысходность, он устремляется вправо — но и там его караулят серые призраки домов. Снова вперед — картина не меняется. Нет, только не это. Он не сможет оглянуться назад и посмотреть в глаза своему страху. Лучше бежать по мертвому городу, чем один на один остаться с ужасом, при мысли о котором стынет сердце, замерзает душа. Любая участь лучше взгляда назад.

Трэвор продолжает бежать, с каждой минутой осознавая бессмысленность бега. У него нет сил остановится, нет мужества обернуться. Ветер лижет ему лицо, обжигая ледяным дыханием. Серое небо все ближе и ближе. Вот-вот оно раздавит Трэвора своим свинцом. Если бы только он мог перебороть свой страх и обернуться. Если бы только мог. Трэвор останавливается. Сейчас он наберется сил и вновь побежит. Но зачем, от кого? Ведь он даже не видел своего преследователя. А шаги хрустят за спиной, а небо падает на асфальт призрачного города. Нет, Трэвор должен обернуться, чего бы это ему ни стоило.

Трэвор делает глубокий вдох и с трудом разворачивает назад деревянное тело.

Никого. Стихает ветер, уползает наверх небо, оживает город.

13

«И только синее, синее небо над нами…» Млисс так и не узнала, не вспомнила, откуда эта навязчивая строчка. Отзвук забытой песни, отголосок того, чего она никогда и не знала? Что это?

Млисс пошарила рукой в кровати. Где же то теплое, ласковое тело, открывшее ей вчера истинную суть плотских радостей? Или ей все это приснилось, и уснула она в своем номере, а не в постели Трэвора?

Млисс открыла глаза. Его нет. На столике рядом с кроватью бутылочка коньяка, полупустой стакан виски и тарелка с засохшими дольками лимонам. И еще — окурок сигареты, выкуренной Млисс перед сном. Все пошло и просто: он переспал с ней и ушел.

Бред какой-то. Почему она умудряется думать о людях самое плохое? Вчера он сказал ей, что никогда не оставит ее. Уж ему-то она может верить. Он еще ни разу не солгал ей, не обманул ее. Все верно: вот и его собранная сумка с вещами лежит на стуле. Никуда он не ушел. Во всяком случае, должен вернуться.

Она потянулась, попыталась стряхнуть с себя сон. Взглянула на часы. Да, спала она совсем немного. Всего-то три или четыре часа. Только беспокойство могло заставить ее проснуться в такую рань. Сегодня все должно закончиться, она уверена в этом. Хорошо или плохо, но закончиться. Боже, как она соскучилась по Грэйс! Теперь, вспомнив все, что связывало их с сестрой, Млисс особенно остро чувствовала тоску. И не по иллюзии, а по вполне конкретному человеку, доброму, открытому, чуткому. Единственному человеку (кроме Трэвора, конечно), понимающему ее, заботящемуся о ней. Что с ней стало? Что могла сделать с ней Секта? Млисс вспомнила сон о темном лабиринте. Она плутала по его закоулкам в поисках сестры. Лабиринт — это то, что было ее памятью, путанной туманной, обрывочной, на каждом повороте которой ее караулила пропасть. Сорвется ли она в эту пропасть, или все-таки сумеет помочь сестре? Надежда умирает последней. Совсем недавно надежда была лишь лучиком, освещавшим ее лабиринт, а теперь… Теперь у нее есть фонарик, с которым она смело может отправляться на поиски. Ели бы только этот фонарик превратился в солнце, освещающее ей путь! Ту дорогу, на которой не будет тайн и страхов, дорогу, где она найдет сестру и пойдет дальше, рука об руку с Трэвором.

Как ей теперь вести себя с ним? Вчера все было просто и понятно, легко и доступно. Сегодня она не знает, как говорить с Трэвором, как смотреть ему в глаза. Его серые, теперь открытые для нее глаза. Может то, что случилось вчера, он счел ошибкой, недоразумением? Да какое уж тут недоразумение, когда они признались друг другу в любви? Но все может быть. Не зря же он ушел с утра, не оставив ей даже записки, не разбудив ее. Что, если ему тяжело ее видеть, трудно будет говорить с ней после того, что произошло? Вчера был другой день, другие чувства, другие желания. А сегодня и она не знает, как говорить с ним…

В замке мышью прошуршал ключ, и на пороге номера возник Трэвор с охапкой цветов, перевязанных золотистой ленточкой. Солнечно желтые герберы!

— Ты уже проснулась, мое зеленоглазое счастье?

— Да.

Млисс оттаяла. Душу заволокло радостной весенней лазурью. Теперь можно не думать о том, что говорить, как вести себя. Можно просто говорить. Можно просто подойти к нему, обнять, прижаться к его горячему телу, обжечь его губы поцелуем.

Она стремительно сорвалась с кровати, сбросив с себя одеяло, нагая подбежала к Трэвору и заключила его в объятия.

— Я люблю тебя! — Кто бы только знал, как ей приятно произносить эту фразу, раньше для нее неизвестную! — Я так люблю тебя.

Трэвор прижал ее к себе, заставив слушать гулко стучащее в его груди сердце.

— Это оттого, что я уже безумно соскучился, не видев тебя всего только час. Я умираю от желания затащить тебя в постель и продолжить то волшебство, которое началось вчера. Ты представляешь, я могу говорить даже такое! Но нам пора собираться и ехать. Ну ничего, я обещаю тебе, что когда все закончится, я на месяц запру тебя дома и не выпущу из постели. Будешь пленницей моей страсти — звучит, как название дамского романа. Каким же я стал болтливым — на глазах глупею от счастья.

— Это совсем не плохо. Знаешь, я тоже не каждый день выскакиваю голая из постели навстречу мужчине.

— Спасибо, утешила, — прорычал Трэвор. — Я бы перегрыз горло всем мужчинам, которые дотрагивались до тебя.

— О, поверь, — Млисс насмешил очередной приступ ревности Трэвора, — твоя ярость не обоснована. Это был всего один мужчина, да и тот не вызвал во мне никаких чувств. Мне было противно и только. Так что можешь считать, что ты у меня первый. И, надеюсь, последний.

— Что это еще за «надеюсь»! — Трэвор больно ущипнул Млисс за бок. — Не надеюсь, а уверена. Поняла?

— Да, мой повелитель!

Млисс забрала у него букет и залюбовалась цветами. Герберы, как яркие солнца, сияли в ее руках. Их длинные лучи-лепестки тянулись к Млисс, словно согревая ее своим светом. Она прижала букет к обнаженной груди — ей никто еще не дарил таких чудесных цветов. Для нее все было впервые: любовь, цветы, томительное жгучее желание, рожденное взглядом мужчины, стоящего рядом.