Игра ангела - Карлос Сафон

Я просидел в кабинете на верхотуре, пока над городом, будто кровь в воде, не заклубились сумерки. Вечер выдался жарким, самым жарким за все лето, и крыши квартала Рибера словно вибрировали подобно дымке миража. Я спустился вниз и переоделся. Дом окутала тишина, жалюзи в галерее были опущены, и на стеклах лежали янтарные отблески света, заливавшего центральный коридор.

— Исабелла? — окликнул я.

Ответа не последовало. Заглянув в галерею, я убедился, что девушка ушла. Но прежде чем покинуть дом, она не отказала себе в удовольствии вытереть и расставить по порядку полное собрание сочинений Игнатиуса Б. Самсона, годами томившееся в пыли и забвении в книжном шкафу, стеклянные дверцы которого ныне не оскверняло ни единое пятнышко. Девушка вынула один из томов и оставила его, раскрыв посередине, на конторке. Я прочел пару строк наугад и как будто совершил путешествие в прошлое, где все казалось столь же простым, сколь и предопределенным:

«„Поэзию пишут слезами, романы — кровью, а историю — вилами по воде“, — сказал кардинал, натирая ядом лезвие кинжала в свете канделябра».

Нарочитая наивность сценки вызвала у меня улыбку, и сомнение, точившее меня постоянно, вновь напомнило о себе: может, было бы лучше для всех (и прежде всего для меня), если бы Игнатиус Б. Самсон не сводил счеты с жизнью, уступая место Давиду Мартину.

Уже стемнело, когда я вышел на улицу. Жара и духота вынудили многих обитателей квартала вынести на мостовую стулья, уповая на овевающий прохладой бриз, но ветра не было и в помине. Я огибал спонтанно возникавшие компании у парадных и на углах на пути к Французскому вокзалу, где в ожидании пассажиров всегда стояли два или три такси. Я взял на абордаж первую же машину в ряду. Поездка через город и подъем по склону холма, на вершине которого раскинулся призрачный лес архитектора Гауди, заняла у нас минут двадцать. Огни в окнах особняка Корелли виднелись издалека.

— Не знал, что здесь кто-то живет, — заметил шофер.

Как только я расплатился, не забыв дать чаевые, водитель в ту же секунду снялся с якоря, с места развив хорошую скорость. Я не стал сразу звонить в дверь, упиваясь сказочной тишиной, царившей вокруг. В лесу, что рос на холме у меня за спиной, все листья будто замерли в оцепенении. Небо, усеянное звездами и перышками облаков, простиралось в вышине без конца и края. Я слышал собственное дыхание, шелест одежды при движении и звук шагов, когда направился к двери. Я нажал на звонок и стал ждать.

Дверь отворилась через мгновение. Человек с понурым взглядом и плечами, едва заметно кивнул, увидев меня, и жестом пригласил войти. Судя по одежде, он был, наверное, кем-то вроде мажордома или слуги. Он не проронил ни звука. Я последовал за провожатым по коридору, где, по моим воспоминаниям, вдоль стен висели старые фотографии. В конце коридора открывалась большая гостиная, из которой как на ладони был виден город в дали. Мажордом пропустил меня в гостиную и, слегка поклонившись, оставил одного, удалившись в той степенной манере, с какой он встретил меня и сопроводил в дом. Я подошел к широким окнам и сквозь щель в занавесях принялся обозревать окрестности, убивая время до появления Корелли. Через пару минут я заметил фигуру, наблюдавшую за мной из угла комнаты. Человек совершенно неподвижно сидел в кресле на грани сумрака и света от единственной свечи, позволявшего лишь угадывать очертания ног и рук, покоившихся на подлокотниках. Я узнал притаившегося человека по блеску глаз, никогда не мигавших, и мерцавшей в отблесках свечи броши с изображением ангела, которую он всегда носил на лацкане пиджака. Едва мой взгляд коснулся его, он встал и стремительными шагами — слишком стремительными — приблизился ко мне с хищной улыбкой, от которой кровь стыла в жилах.

— Добрый вечер, Мартин.

Я поклонился, пытаясь выдавить ответную улыбку.

— Я снова вас испугал, — оборонил он. — Простите. Желаете выпить, или мы приступим к ужину без преамбул?

— Откровенно говоря, я не голоден.

— Это, конечно, из-за жары. Если не возражаете, мы могли бы выйти в сад и побеседовать там.

Возник молчаливый мажордом и церемонно открыл двери в сад. Цепочка свечей, установленных на кофейные блюдца, вела к столу из белого металла с двумя стульями, один напротив другого. Пламя свечей горело ровно, без малейших колебаний. Луна испускала рассеянное голубоватое сияние. Я сел, Корелли последовал моему примеру. Мажордом налил из графина в два бокала напиток, напоминавший вино или ликер, — лично я его пробовать не собирался. При луне в три четверти Корелли выглядел моложе, черты лица его казались тоньше. Он смотрел на меня напряженно, буквально пожирая глазами.

— Вас что-то беспокоит, Мартин.

— Полагаю, вы уже слышали о пожаре.

— Печальный конец, хотя в метафизическом смысле справедливый.

— Вы считаете справедливым, что два человека приняли такую смерть?

— Менее жестокую смерть вы нашли бы более приемлемой? Понятие справедливости не является универсальным, оно зависит от точки зрения. Я не намерен изображать горе, если его не испытываю, и, думаю, вы тоже, как бы ни старались. Но мы можем почтить память покойных минутой молчания, коли таково ваше желание.

— В этом нет необходимости.

— Разумеется, нет. Молчание необходимо, когда у человека нет ничего за душой и сказать ему нечего. Молчание творит чудеса — даже законченный осел целую минуту будет выглядеть мудрецом. Что-то еще не дает вам покоя, Мартин?

— Полиция, кажется, подозревает, что я связан с происшествием. Меня расспрашивали о вас.

Корелли беззаботно махнул рукой.

— Полиция должна выполнять свою работу, а мы свою. Тема наконец исчерпана?

Я неохотно кивнул. Корелли улыбнулся.

— Пару минут назад, пока я вас ждал, мне пришло в голову, что мы с вами не удосужились обсудить один маленький риторический вопрос. Чем раньше мы снимем эту проблему, тем скорее сможем перейти к сути дела, — сказал он. — Для начала я хотел бы спросить, что для вас означает вера.

Я ненадолго задумался.

— Я никогда не был религиозным человеком. Вместо того чтобы верить или не верить, я сомневаюсь. Сомнение — вот моя религия.

— Очень благоразумно и весьма буржуазно. Но, выбрасывая мячи за линию, не выиграть матча. Почему, по-вашему, на протяжении всей истории то появляются, то исчезают верования разного толка?

— Не знаю. Думаю, тут играют роль социальные, экономические и политические факторы. Вы говорите с человеком, проучившимся в школе только до десяти лет. Я не силен в истории.

— История — это клоака биологии, Мартин.

— Я пропустил этот урок в школе.

— Такие уроки не преподают в классах, Мартин. Этот урок мы усваиваем, опираясь на здравый смысл и жизненный опыт. Подобные уроки никто не хочет учить, и именно поэтому мы должны проанализировать его тщательнейшим образом, чтобы успешно справиться с нашей задачей. Коммерческая прибыль в значительной степени проистекает из неумения других решить простую и насущную проблему.

— Мы говорим о религии или экономике?

— Терминологию выбираете вы.

— Если я правильно понял вашу мысль, вера, то есть признание за истину мифов, доктрин, легенд о сверхъестественном, есть следствие биологии?

— Не более и не менее.

— Достаточно циничное суждение, если учесть, что оно исходит от издателя религиозных текстов, — заметил я.

— Профессиональный и беспристрастный подход, — возразил Корелли. — Человеческое существо верит, как дышит, чтобы выжить.

— Ваша собственная теория?

— Это не теория, а статистика.

— Мне приходит в голову, что как минимум три четверти населения земного шара едва ли согласятся с подобным утверждением, — сказал я.

— Бесспорно. Если бы они соглашались, то не являлись бы потенциальными верующими. Невозможно никого заставить воистину уверовать в то, во что ему нет нужды верить исходя из биологических потребностей.

— Стало быть, вы считаете, что человеку на роду написано жить обманутым?

— Человеку на роду написано выживать. Вера есть инстинктивный ответ на явления бытия, которые мы не в состоянии объяснить рационально, будь то пустая мораль, которую мы воспринимаем во Вселенной, неотвратимость смерти, загадка происхождения вещей, смысл нашей собственной жизни или отсутствие такового. Это элементарные вопросы, в высшей степени простые, но свойственная нам ограниченность мешает найти верные ответы на них. И по этой причине мы в качестве защитной реакции выдаем эмоциональный ответ. Все очень просто и относится исключительно к области биологии.

— Следуя вашей логике, получается, что все верования или идеалы — всего лишь вымысел.

— Любое истолкование и наблюдение за реальностью волей-неволей является вымыслом. В данном случае корень проблемы заключается в том, что человек — животное, наделенное душой, — заброшен в бездушный мир и обречен на конечное существование с одной только целью — чтобы не прерывался естественный жизненный цикл вида. Невозможно выжить, постоянно пребывая в состоянии реальности, во всяком случае, для человеческого существа. Большую часть жизни мы проводим во сне, особенно когда бодрствуем. Чистейшая биология, как я и сказал.