Земля воды - Свифт Грэм

Он был рожден в памятные дни великого потопа 1874 года, рожден в атмосфере сплетен и клеветы, и более того, рожден в те времена, когда доходы от продаж (подозрительно слабого) эля «Аткинсон» явственно пошли на убыль, так стоит ли винить его, и только его, в том, что он был склонен к упрямству и поиску не самых прямых путей? И стоит ли удивляться тому, что, когда в 1904 году, будучи в том возрасте, когда молодость, оставаясь молодостью, теряет острые углы, он, тридцатилетний отец восьмилетней дочери по имени Хелен, стал директором как пивоваренного, так и водно-транспортной, он принял свою судьбу как некую неизбежность, но только после долгих колебаний, тяжких раздумий и борьбы с дурными предчувствиями?

Потому что Эрнест Ричард, мой дед, был первым из пивоварящих Аткинсонов, кто принял положенное ему наследство, не будучи уверен в необходимости очередной и обязательной экспансии, не веруя свято в Прогресс и в то, что на старости лет он будет богаче и влиятельней, чем в молодые годы.

А ведь после наводнения 1874 года начали выказывать тенденцию к снижению не только прибыли с пива «Аткинсон». Потому что последняя четверть девятнадцатого века, которую, дети мои, мы могли бы попристальней рассмотреть, будь она спецтемой нашей группы уровня «А», и в которой вполне уместно видеть период некой кульминации, преддверие столь любезного коллективной мифологической памяти англичан жаркого и долгого эдвардианского лета, была, по правде говоря, периодом экономической стагнации, от которой мы так никогда и не оправились. Периода, когда владелец водно-транспортной компании – при том, что в масштабах всей страны водный транспорт и речное судоходство приходили в упадок, проигрывая раунд за раундом в борьбе с расползающимися все шире железными дорогами, – вряд ли мог с уверенностью смотреть в будущее.

Как же Артур Аткинсон, который не был хозяином настоящего, но слугою будущего, смог вынести подобные – неумолимые – свидетельства упадка? Предаваясь со все большим усердием политической деятельности (пять раз переизбирался от Гилдси), будучи твердокаменным сторонником экспансионистской имперской политики (потому что здесь в конечном счете расширение все еще представлялось возможным), напоминая фенлендским своим избирателям о большом мире и о национальной миссии; ставши в конце концов вполне карикатурным государственным деятелем – и окончательно оттолкнув единственного сына.

А как же Эрнест Аткинсон воспринял эти огненные письмена на стенах? Он просто вспомнил, когда ушла его блудная, полная проб на пределы дозволенного юность, вспомнил, кто он такой и откуда взялся.

В 1904 году, когда Балфур и Лубэ дергали кайзера за усы, подписывая англо-французскую Антанту, Эрнест Аткинсон проникся, как никто из Аткинсонов за последние четыре поколения не проникался, неизбывной, изначальною тоскою Фенов. Под влиянием, быть может, водянистых обстоятельств своего рождения он возмечтал о возможности вернуться в давно ушедшую эпоху диких топей, когда все еще только предстояло свершить, когда из ничто еще можно было сотворить нечто; и восстал в нем дух прапрадеда, Уильяма Аткинсона, стоявшего средь зреющих ячменей. Раз уж ему суждено стать пивоваром, пусть даже дело и пришло в упадок, что еще ему оставалось, как не служить своему призванию, и служить честно, и варить доброе пиво? И каких еще причин искать для усердных трудов, когда есть возможность снабдить сей скорбный мир малой толикою веселья?

Ну а веселье – обязательно ли весел тот, кто его производит? Свидетельства из тех времен – убедительнейшим образом подтвержденные как обстоятельствами последних лет его жизни, так и доставшимися мне по наследству фотопортретами деда по материнской линии (насупленные брови, глубоко посаженные глаза с тяжелым взглядом) – доказывают, что даже и в беспокойные годы юности Эрнест Аткинсон был человек задумчивый и склонный к меланхолии. Что причуды юношеских лет всего-то навсего должны были – как то нередко случается – загнать куда подальше врожденную мрачность; что баловство с идеями социализма обязано своим происхождением отнюдь не только желанию позлить отца, но и наклонности (в соответствии с именем [29]) принимать мир всерьез; что он посвятил себя производству разлитого по бутылкам веселья оттого, что сам был одержим унынием, а еще оттого, что – но это уже чистая спекуляция, чистейший домысел учителя истории – он такого понаузнал (о чем поведал ему на смертном одре, перед тем как отправиться в 1904 году на кладбище, старый Артур Аткинсон?) насчет своих дальних и ближних предков, что отныне ему хотелось быть всего лишь честным и лишенным каких бы то ни было амбиций поставщиком разливного счастья.

В 1905 году Эрнест Аткинсон приступил к распродаже основного движимого и недвижимого имущества водно-транспортной компании и большей части Гилдси-дока (этот кусок отхватила компания «Газ и кокс» – в качестве места под производственную застройку), оставив себе только баржи и лихтеры для того, чтобы возить из Кесслинга солод, и отведя остаток воднорожденных своих интересов в создание компании по организации увеселительных водных прогулок: в составе трех паровых катеров, «Св. Гуннхильда», «Св. Гатлек» и «Королева Фенов». Поездки до Или, Кембриджа и Кингз-Линна. Увеселительные, заметьте себе.

В это же самое время он начал подолгу совещаться с работавшими на него старыми пивоварами и экспериментировать, с ловкостью профессионального химика-исследователя, с различными сортами хмеля, дрожжей и сахара, с пропорциями и температурными режимами, и произвел на свет в 1906 году «Новый» эль, каковой напиток знающие толк и привыкшие держаться до последнего завсегдатаи «Лебедя» и «Шкипера», или по крайней мере те из них, кто успел застать былые времена, единодушно провозгласили ничуть не хуже – да нет, что там, лучше – эля «Аткинсон» середины прошлого века.

Однако жители города Гилдси в большинстве своем не одобряли проводимую Эрнестом политику сворачивания лишних дел, которая, как им казалось, не делала чести их некогда процветающему городу. Они не одобряли Аткинсона, который, пусть даже он и звался пивоваром, в самом деле закатывал рукава и совершал унизительные для человека с такой фамилией действия, лично руководя пробными варками и ферментациями. Ибо таков был присущий Эрнесту стиль работы; поговаривали даже, что в Кесслинг-холле, в специально оборудованных для этой цели надворных постройках, он варил напитки куда более сильные, чем те, что когда-либо производились на пивоваренном в Гилдси. И не только варил, но и лично их пил, и в немалом количестве. Они с возмущением восприняли его намерение – и стали называть ее в ту эпоху гонки вооружений и политики канонерок антипатриотическим уклонизмом – держаться по возможности подальше от сфер политических, где его отец снискал себе заслуженные лавры. Но оставили тем не менее за собою право распространять слухи, что Эрнест, мол, якшается с социалистами. Они пили Эрнестов «Новый» эль, но, судя по всему, утратили простую веру в то, что дух празднества и радости можно добыть из коричневой бутылки в любое время, а не только, как то было в последний раз в Гилдси в ночь Мейфкинга [30], по случаю общенациональных торжеств.

И словно для того, чтобы врожденной (предполагаемой) душевной скорби деду не показалось мало, он узнал, что люди не всегда хотят веселья, даже если ты им сам его предлагаешь.

И словно для того, чтобы врожденной душевной скорби деду не показалось мало, прибыли на пивоваренном продолжают падать.

И словно для того, чтобы врожденной (и бог бы с ними, с предположениями) душевной скорби деду не показалось мало, Рейчел, его жена и моя бабка, заболевает астмой в самой что ни есть жестокой форме, в чем, наверное, отчасти виноват сырой воздух Фенов, вслед за чем в апреле 1908 года и наступает, на случай, если деду все еще мало, безвременная смерть.

Боже мой, какие же моря веселья нам необходимы и какими глубокими глотками его нужно пить, чтоб только уравновесить все те печали, коих у жизни в запасе…