Поцелуй с дальним прицелом - Елена Арсеньева

Пока я исподлобья косилась на свою ненавистную мачеху, против воли признавая, что да, наверное, от такой женщины можно голову потерять, тем паче десять лет назад, когда она была еще моложе и ярче, Анна вдруг отшвырнула муфту, всплеснула руками и бросилась к камину с криком:

– Подгорело!

И только тут я уловила запах не просто поджаренного, а и в самом деле подгорелого мяса, о котором мы с ней обе позабыли, увлеченные разглядыванием друг дружки. По всей моей новой квартире уже плыл чад! Анна схватила полотенце, сорвала сковороду с треноги и брякнула на стол.

Боже мой, несчастное мясо! С одной стороны черное, обугленное, с другой – сырое… И мне это предстоит есть?!

Она это нарочно подстроила! Не знаю как, но нарочно! Голову мне заморочила и…

Я уставилась на Анну с такой ненавистью, что она, при всем самомнении и уверенности, что ее обаяние способно покорить даже брошенную дочь ее мужа, не могла не понять, как я на самом деле к ней отношусь. Ну что ж, она была неглупа. Думаю, в ту самую минуту она распростилась со всякой надеждой хоть как-то наладить отношения со мной. Между нами отныне установилось что-то вроде вооруженного нейтралитета, и хотя хорошее воспитание одной (мое) и врожденное, неискоренимое актерство другой (Анны) позволяли нам очень удачно втирать очки посторонним и даже отчасти отцу (все-таки мы обе любили его, каждая по-своему, конечно, и обе жалели – каждая опять-таки по своим причинам), но одурачить, к примеру, Никиту нам так и не удалось. Впрочем, он и не сомневался, что я должна ненавидеть Анну. И даже, при своей проницательности, понимал почему. Вовсе не потому, что она увела от меня отца, а потому, что я ей завидовала, отчаянно завидовала и ревновала.

Еще бы! Ведь она увела у меня не только отца, но и возлюбленного. Счастье Анны, что во время нашей первой встречи я еще не знала, что именно она и есть та самая «другая женщина», ради которой отверг меня и отвергал всех остальных Никита (только смерть Анны освободила его от этой почти маниакальной зависимости от нее, многие даже думали, что ради этой свободы Никита ее и убил…), – счастье, повторю, Анны, что я в тот свой первый день в Париже еще не знала всего этого, не знала правды об их отношениях, – не то, очень может статься, подгорелое содержимое раскаленной сковороды я отправила бы в физиономию моей мачехи, новоиспеченной мадам Ховриной…

– Не огорчайтесь, Викки, – сказала Анна с притворным, как мне показалось, сочувствием. – Я сейчас же пошлю мадам Дике снова к мяснику и попрошу помочь вам на первых порах, пока не привыкнете к камину.

– Я полагаю, отец позволит мне нанять горничную, – сказала я отчужденно. – Конечно, ради этого мне придется поменять квартиру, ведь здесь нет комнаты для прислуги, поэтому я бы хотела заняться поисками своего нового жилья как можно скорей.

Анна несколько раз быстро хлопнула ресницами. Потом я узнала, что таким образом она пыталась скрыть или недоумение, или смех. В данном случае, как мне вскоре стало ясно, ей приходилось скрывать и то и другое.

– К сожалению, в Париже найти приличную квартиру за скромные деньги невероятно трудно, – ответила она сдавленным голосом. Я решила, что ее уязвили мои холодные интонации, а на самом-то деле она пыталась не расхохотаться мне в лицо! – Мы для вас эту-то с трудом подыскали, тем паче что ваш отец не хотел, чтобы вы жили в другом районе, далеко от него.

«От него»! Она сказала – «далеко от него», а не «от нас»! Она даже не скрывает, что смотрит на меня как на обузу! Зачем тогда вообще притащилась? Где отец? Почему он прислал эту свою дешевую femme fatale, а не пришел сам?

– А в пансионе для эмигрантов вы ведь, конечно, поселиться не пожелаете? – продолжала Анна. – Здесь как раз есть один такой – в полуквартале ходьбы. Его держит сестра этой мадам Дике, мадемуазель Мерюза. Там, правда, был бы готов стол три раза в день, но обслуживать вам себя и там пришлось бы самостоятельно, хоть вы к этому и не привыкли, конечно.

Где ей было знать, к чему я привыкла и от чего отвыкла за два года жизни в Совдепии! Я давным-давно забыла, что такое услуги горничных, но тут мне такая вожжа под хвост попала, что я уж не могла остановиться.

– Отлично, – сказала я, словно не слыша последних слов, – коли квартиру поменять нельзя, я согласна иметь приходящую прислугу. Надеюсь, это можно устроить побыстрей, милочка?

Тут я хватила через край, конечно… Мне очень хотелось ее унизить, но я тогда не знала, что эта женщина не терпит оскорблений: она была очень вспыльчива, и ее ответ на самую малую попытку унижения бывал сокрушителен. Правда, при всей своей вспыльчивости она была также очень отходчива, она сама потом дивилась, что могла в припадке бешенства наломать таких дров!

Вот и меня она не пощадила.

– Прошу вас запомнить, милочка, – произнесла Анна с неподражаемой интонацией, глядя на меня сверху вниз с высоты своего великолепного роста, «развратных» каблуков и невыносимо преклонных лет, – прошу вас запомнить, что у бедных слуг нет! И знаете, почему? Потому что за работу горничной надо платить, а доходы вашего отца не так уж велики. Скажите спасибо, что он берется оплачивать вам это очень приличное помещение, но, чтобы жить, чтобы есть мясо и пить молоко, вам придется работать! Конечно, если вы сможете найти такое жалованье, чтобы его хватало для оплаты услуг горничной, то, ради бога, наймите себе их хоть десяток, да еще мажордома в придачу!

– Вы хотите сказать, – пробормотала я, от изумления даже не обратив внимания на все ее издевки, – вы хотите сказать, сударыня, что мой отец – беден? И что он живет без лакея? У бедных слуг нет, сказали вы? Мне придется работать? Мне?! Я вам не верю. Это вы нарочно говорите, чтобы меня позлить. Да я из Петрограда-то бежала, только чтобы не идти работать на большевиков, а вы… вы… Нет, я не желаю более с вами разговаривать! Где мой отец? Почему он не пришел? Почему прислал вас? Я хочу видеть его немедленно!

Думаю, если бы я ее так не раздражила, Анна сообщила бы мне все свои новости помягче. Но у нее ведь тоже было за что меня ненавидеть! За то, что я молода, например, и красива… хотя и не такой броской красотой, как она, но все же свежа, нежна; за мою безупречную миниатюрную фигуру; за то, что ее красота уже отцветает, а моей только наступает час; за то, что будущее принадлежит мне, а она, Анна Луговая, уже вскоре будет принадлежать прошлому…

Короче говоря, у нее были причины меня не пощадить!

– Отец ваш не смог вас встретить потому, что он не в силах так рано вставать после бессонной ночи в ресторане, – проговорила она равнодушно, и оттого ее слова показались особенно страшными. – Он ложится в пять, а то и в шесть утра, и ему надо хорошенько выспаться, чтобы он смог работать на следующую ночь. Вчера у нас был банкет, очень выгодный, ваш отец непременно должен был присутствовать в заведении до самого утра, никак не мог уйти пораньше. И встать сегодня ни свет ни заря просто не смог. Ему всегда было очень трудно вставать рано, если вы помните. Я-то ранняя пташка, я вообще мало сплю…