Кит на заклание - Фарли Моуэт

«Рад сообщить что мои коллеги одобрили мое предложение выплатить рыбакам Бюржо тысячу долларов на отлов сельди для вашего кита тчк прошу организовать кормление и уход тчк приветом Дж Р Смолвуд».

Увидев, что я читаю телеграмму, Клэр заметила:

— Один репортер из Сент-Джонса сказал мне, что наша китиха в центре внимания не только канадской, но и мировой печати и что Смолвуд постарается теперь ее использовать. И еще он сказал, чтобы ты не тратил ни одного доллара из этой тысячи, пока не получишь деньги наличными.

В тот день у нас появился Боб Брукс, фотограф из газеты «Торонто Стар». Специально арендованный самолет на лыжах высадил его на лед небольшого озера в двух милях от Бюржо, и оттуда Брукс пробирался к нам пешком, по колено в снегу. Ему еще повезло: когда он, полузамерзший, вышел на берег залива Шорт-Рич, какой-то рыбак заметил его и доставил в город на своей лодке.

Войдя в дом, я застал Боба у кухонной плиты: он постепенно оттаивал, но не переставал возмущаться удаленностью Бюржо от центров цивилизации.

— Чертова дыра! — яростно повторял он. — На Баффинову Землю и то легче добраться, чем к вам. Нашли где поселиться!

Среди многочисленных абонентов, которым отвечала в тот день Клэр, был и один местный — женщина-врач из больницы в Бюржо. Узнав, что я «разгласил» историю Олдриджской китихи, эта дама пришла в ярость — она, по-видимому, считала меня кем-то вроде доносчика. Впрочем, ярость ее была несколько запоздалой, потому что о телеграмме Смолвуда уже стало известно, и теперь городские бизнесмены и даже политиканы начали понимать, что настоящий живой кит — это великолепная реклама. В их отношении к китихе наметилась существенная перемена: из гигантской игрушки, пригодной только для того, чтобы служить мишенью местным стрелкам-любителям, китиха превращалась в нечто совсем иное — в деньги.

Перемену эту я ощутил уже во вторник вечером. Мы с Клэр прикидывали, как лучше всего реализовать деньги, которые, по словам нескольких репортеров, уже начали поступать в фонд питания Олдриджского кита.

— Пусть этим займутся члены Юго-западного клуба, — сказала Клэр. — Это как раз по их части. Предложи им — я уверена, что они будут только рады.

Я не разделял уверенности Клэр, но все же позвонил одному из руководителей клуба. К моему удивлению, он выслушал меня внимательно и отнесся к предложению с большим энтузиазмом.

— Зря вы им написали про стрельбу, — начал он. — Но это неважно. Зато Бюржо прогремел на весь мир. Говорят, даже Джо заинтересовался. Пожалуй, это самая крупная удача за всю историю города. Ну, конечно, мы с удовольствием распорядимся деньгами. Если нужно будет что-нибудь еще — звоните прямо нам.

Я с облегчением повесил трубку. Выходит, наши опасения не подтвердились — видимо, у горожан мой «донос» особого негодования не вызвал.

Затем я отправился к братьям Ганн — меня интересовало их мнение насчет того, попадают ли в заводь крупные косяки сельди. Братья считали, что сельдь в заводь не идет, а если и заходит небольшой косяк, то, обнаружив китиху, сельдь торопится вернуться в море. Поэтому мы договорились, что вечером братья отправятся в заводь и перед самым началом отлива перекроют выход из нее густой сетью, чтобы задержать рыбу, вошедшую в заводь с приливом. Конечно, это была всего лишь временная мера. Я понимал, что нужно как можно скорее найти более эффективный способ кормить пленницу — и кормить досыта.

Вернувшись, я застал Клэр с кистью в руке: она готовила большой плакат, который мы решили установить у входа в пролив. Возможно, текст плаката был слишком смел. Но ведь в конце концов Джо Смолвуд действительно публично объявил себя покровителем нашей китихи, а что такое правительство Ньюфаундленда, если не Джо Смолвуд? Вот что написала Клэр:

«Внимание! Мучить кита запрещается. Вход в Олдриджскую заводь только по специальному разрешению. Основание: распоряжение правительства Ньюфаундленда».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Первое утро февраля было ясным и обещало превосходный день, безветренный и морозный; взошедшее солнце высветлило бескрайнее бледно-голубое небо. Мы еще завтракали, когда появился Оуни Стикленд, которому так же, как и мне, не терпелось проведать китиху.

Оуни был холостяк, жил в доме своего племянника и на судьбу как будто не жаловался. Все его любили, и сам он был со всеми приветлив; и тем не менее в натуре его чувствовалась какая-то неуловимая странность, что-то не поддающееся объяснению. Черты его удлиненного, всегда печального лица словно хранили некую тайну. Вообще же он был человек неприметный, и в толпе его худощавая, серая фигура тотчас терялась.

Его единственным близким другом был черный пес по кличке Ровер — водолаз, принадлежавший племяннику Оуни. Бывало, Оуни дни напролет проводил наедине с собакой. Однажды, осматривая горизонт в поисках китов, я ненароком навел свой бинокль на отдаленный участок берега и увидел у воды Оуни, сидевшего на выброшенном волнами бревне; положив руку на густой загривок пса, он напряженно подался вперед, всматриваясь или вслушиваясь во что-то известное ему одному.

К событиям, происходившим в Бюржо, Оуни был равнодушен, пока не началась история с китихой. Я сразу заметил, что он испытывает к ней какое-то особое влечение. Когда бы мне ни понадобилась помощь для поездки в Олдриджскую заводь, Оуни и его плоскодонка были всегда тут как тут, и ни разу он не попросил платы за свои услуги. Сидя в лодке или на прибрежных камнях, Оуни следил за величественными движениями китихи, кружившей по заводи. Он буквально не сводил с нее глаз. Насколько глубоко его волнует судьба китихи, я почувствовал однажды вечером, когда мы выходили из заводи: впереди по курсу всплыл и выдохнул Опекун, в ответ ему, точно эхо, раздалось шипение китихи в заводи, И Оуни, подняв из воды шест, негромко, но яростно проговорил:

— Все живое на свете должно быть свободно!

И тотчас же, словно он сказал лишнее, Оуни повернулся ко мне спиной и склонился к старенькому двигателю своей плоскодонки.

Слова его запомнились мне, и позже я стал расспрашивать соседей о жизни Оуни, с виду такой благополучной. Лишь тогда я узнал, что всю свою, молодость он помогал больным родителям, а после их смерти делил свои доходы с сестрой и ухаживал за ней — она была калекой. Мое романтическое воображение рисовало мне Оуни гордым и независимым рыбаком-одиночкой, нашедшим надежное убежище от мира в далеком аутпорте. Горькая же действительность заключалась, оказывается, в том, что он всю жизнь прожил в неволе и о свободе и независимости только мечтал: заветным желанием Оуни Стикленда было уйти в открытое море — не тралить рыбу в прибрежных водах, а бороздить великие океаны планеты.