Секта Правды - Иван Зорин

Толкование заслонило благдвильбрижцам событие, как гора — солнце, потому что они смотрят, но не видят. Мне объяснили, что у правителя острова хранятся очки, которые надевают новорождённым, и они носят их, пребывая, точно в скорлупе. Если островитянин хочет свести счёты с жизнью, ему достаточно снять их. Он тут же погибнет, сражённый истинным светом мира.

Ходят слухи, что у королевских советников выработан особый язык — короткий и ясный, на нём обсуждаются государственные вопросы. Но из окон дворца слова долетают до благдвильбрижцев в привычном искажённом виде. Из них может следовать как то, что будущий год будет урожайным, так и то, что предстоит недород. Если сравнивать улыбки с погодой, то благдвильбрижская — как в глубине океана — всегда холодная и таинственная.

Здесь отрицают единобожие. «Даже цирюльник у каждого свой, — обрывали туземцы мои попытки миссионерства. — Не человек для Бога, но Бог для человека!» При этом они верят, что у женщин Бог мужчина, а у мужчин — женщина. Молитвы они также отрицают. «Бог даёт не что просишь, а что находит нужным», — считают они. По той же причине у них не пользуются уважением гадалки. Выражение «судьбу не обмануть» здесь понимают так, что судьба сама тысячу раз обманет. В этой связи мне рассказывали такой случай. Один человек отличался невезением, все его планы рушились, а надежды не сбывались. Задумает ехать — у телеги ломается колесо, соберётся отдыхать — его требуют по службе. Тогда он стал метать кубик, спрашивая прежде небо. Но как ему было толковать знамение? Ведь если число благословляло его начинания, то, с учётом подвоха, нужно было поступать наоборот.

Жизненный опыт благдвильбрижцы не ставят ни в грош. «Посмотри, — говорили они, указывая на стариков, — вот, что значит соответствовать житейской мудрости!» Старики здесь алчны и сварливы не в меньшей степени, чем у нас, но им не выказывают того лицемерного почтения, которое предписывает наша мораль.

У островитян есть такой обычай, сохранившийся, как мне говорили, с незапамятных времён. В углу их жилищ стоит грифельная доска, на которой они пишут по утрам первую фразу, произнесённую королём после сна. Целый день они вглядываются потом в осыпающийся мел, глубокомысленно морщатся, пытаясь втиснуться между букв и, ухватив, как кошку, вытащить оттуда потаённый смысл высочайших слов, прежде чем их унесёт тряпка. И это благдвильбрижцам всегда удаётся, каждому — на свой лад. На свою tabula rasa они молятся, как на икону, и, в отличие от проповедуемой у нас Божественной неизменности, она символизирует переменчивость. Их религия (брунзилё) провозглашает терпимость, которая с годами превратилась в безразличие. Они поклоняются любой случайно попавшейся им вещи, будь то метла, огородное пугало, осколок стекла, сон с четверга на пятницу, собственный пупок или причитания ветра. Специальная коллегия следит, чтобы их внимание не задерживалось, а идолы сверкали, как мыльные пузыри. Для этого иногда распускают слухи о внезапной гибели короля или о поразившей его немоте. Подобные мифы повергают население в ужас: при всей своей изощрённости, благдвильбрижцы поразительно наивны. Постоянные темы их разговоров — равенство и свободомыслие, которыми здесь очень гордятся. Любой дубильщик кож, не смущаясь, расскажет, как он понимает устройство Вселенной и последнюю фразу короля. «Считаешь ли ты себя равным ему?» — спросил я одного могильщика. Вместо ответа он рассказал мне о видах на урожай и, заколачивая гроб, поведал о достоинствах покойного.

У лжи богатый арсенал, у правды — бедный, ложь взывает ко множеству чувств, правда — только к справедливости. Поэтому благдвильбрижцы считают ложь оружием сильных, а правду — ненадёжной крышей для слабых. Не все, однако, способны жить во лжи. Таких здесь считают душевнобольными и зовут аристократами (чудгилгами). Аристократы проводят жизнь в одиночестве. По распространённому суеверию их взгляд вызывает порчу, а прикосновение лишает удачи. Аристократом может объявить себя каждый. Но это опасно. От них шарахаются, как от прокажённых, и в любой деревне могут побить камнями.

Через год меня увёз голландский корабль. Когда капитан сообщил, что направляется в Европу, я поначалу обрадовался, но потом стал искать в его словах каверзу, подозревая под Европой синевшие впереди волны, край света или преисподнюю. А вернувшись домой, я не мог избавиться от ощущения, что так и не покинул Благдвиль-бригг. Уже в порту меня встретили толпы с газетами в руках, стадо бормочущих, блеющих, жующих слова, которых недостойны. Меня окружили сплетни, журналистские «утки», переменчивая молва, захлестнули обманчивые проповеди и сомнительные истины, я повсюду натыкался на писателей, которые, как свиньи жёлуди, рыщут скрытый смысл, и читателей, которым надевают на нос очки.

Ночью, когда подступает бессонница, я вижу, как островитяне склоняются над кроватью и слизывают мои мысли длинными, скользкими языками.

ЧЕТЫРЕ СТЕНЫ

Тебя когда убили?

У меня была естественная смерть.

Болезнь подкосила?

— Я застрелился…

Уткнувшись в подушку, Анисим Чертопруд прислушался. За стеной продолжали глухо шептаться.

А ты здесь давно?

Не помню. Был солдатом, а их убивают.

Анисим Чертопруд вдруг вспомнил, что вчера его сбила машина, и ударил кулаком по стене. Он содрал кожу, но кровь не сочилась.

— Тебя сюда сын отправил?

Приподнявшись на локте, Анисим увидел в углу высохшего, сморщенного старика.

— Говорю, не сын погубил? Может, квартира тесная, мешал?

Анисим покачал головой.

— Повезло, а меня дети со свету сжили.

Чертопруд заскрипел зубами. Это сын, в семье которого он жил, вчера послал его за хлебом, булочная была через улицу, но он до неё так и не дошёл. Чертопруд был военным, служил при штабе и рано вышел на пенсию. Свои полвека он тащил, как горб, — женился, воспитал детей, оброс внуками. И, рассчитывая пронести ещё столько же, не мог поверить, что умер.

Это там время ползёт с понедельника к пятнице, здесь оно течёт к воскресению, — вздохнули за другой стеной. — Надо только потерпеть и верить.

Тебе привычно, монах, — хмыкнули в ответ. — Ты прожил, как акробат в цирке — уцепился за небеса и парил над житейской бездной. А я всякого насмотрелся. И верить могу только тому, что мир жесток, а люди несчастны.

Это люди жестоки и оттого несчастны, — эхом отозвался монах.

Комната была без дверей, и Анисим вдруг вспомнил, как влюбился в одноклассницу с рыжими волосами и зелёным бантом, а мальчишки-соперники заперли его в чулан. Там хранился садовый инвентарь, лопаты с налипшей землёй, ржавые грабли, пахло сыростью, и можно было спать с открытыми глазами. А он, вместо того, чтобы расплакаться, думал о смерти. Вглядываясь в темноту, он представлял, что когда-нибудь его не станет, и по сравнению с этим прежние мысли казались ничтожными. «Как спастись?» — беспрерывно повторял он, так что, когда открыли дверь, уже твёрдо решил уйти в монастырь.

Но жизнь взяла своё, и вместо духовной академии он поступил в военную.

А как было относиться к жизни всерьёз? — раздалось за стенкой. — Живым-то из неё всё равно не выбраться.

Так именно поэтому!

И Чертопруд понял, что его окружают те, кем бы он был, сложись судьба иначе, кто испытал то, что могло выпасть на его долю.

За другой стеной жаловались:

— С мужем мы не находили общего языка. Чертопруд узнал покойную жену.

— Помню одного, — пролаяли ей, — владел десятью языками, а ни с кем договориться не мог.

Это был его учитель истории, плешивый, сгорбленный старичок с мягким характером. Когда Анисим, забравшись на заднюю парту, болтал на уроке с рыжей одноклассницей, он каламбурил нарочито строгим, отрывистым голосом: «Эй, вы, там, герои с парты!» Долгие годы «историк» враждовал с долговязым, желчным учителем французского, полиглотом, в конце жизни потерявшим дар речи от кровоизлияния. И теперь сводил старые счёты. В разводах на стене проступило и нервное лицо онемевшего полиглота, которому стал чужим даже родной язык. И Чертопруд подумал, что сам он мог договориться со всеми, кроме себя. Потом вспомнил, как, овдовев, стоял у гроба, перед ним всплыли тонкие руки жены, её наглухо застёгнутое платье, он вспомнил убранные лентой волосы и вдруг подумал, что мог бы родиться и женщиной.

— Он был из тех, — тараторила жена, — кто никак не решит, что лучше — старая жена и молодая любовница, или наоборот. И в душе остаются холостяками.

Анисим почесал затылок.

— В жизни, как в истории, каждый находит своё, — защищал его учитель. — А теряют все одно и то же.

Но жена была беспощадна:

— Говорить он любил долго, а чтобы слушали его ещё дольше. И быстро дожил до таких лет, когда уже не знал, кому верить.

Сосед Анисима ухмыльнулся: