Секта Правды - Иван Зорин

Тьфу! И как только Кирьян с ними общается?

Нет, не полечу на Марс.

Время идёт незаметно. За беседой.

Кирьян, что есть истина? — спрашиваю я.

Истина есть укол, — отвечает за Кирьяна доктор, умывая руки.

— Доктор, а что есть я? — спрашивает Истина.

Ты есть Кирьян, — отвечаю я, умывая за доктора руки.

Истина в том — что нам есть? — умывая руки, спрашивает Кирьян.

Доктора, — колю я. — За доктора — отвечаю.

Ис тины чтон ам-ам есть? — ум ывает до ктор.

Я, я, я, я, я. — от веча ет. — А что за Ки — рьяно?

чтО еСт Аз До спра? — шиВает Ки.

У выМя Док! Ь… — МяДок увы!

Конец времени.

О, Господи! Плохие дяди пичкают меня горьким лекарством, колют острыми длинными иглами! Гадкие, гадкие, они ядовитыми таблетками хотят извести Кирьяна! Как же мне без него! Один я останусь на свете!

А вдруг я сойду с ума?

ШКОЛЬНЫЙ ВАЛЬС

Когда Силантию Щербань исполнилось пятьдесят, его снова отправили в первый класс. «Лучше в «А», — не вставая из-за стола, смерил его взглядом директор, — там мальчиков не хватает». Щербань купил букварь, тетрадь для прописей и, собрав ранец, явился в школу с цветами. «Чей-то папа? — спросила учительница, когда утром он подпирал классную дверь. Но тут же хлопнула по лбу: — Ах, да.» Чтобы не загораживал малышам, Щербаня отрядили на «камчатку», где он, сутулясь, сажал кляксы, считал в окне галок и в ожидании звонка таращился на портреты по стенам. На переменах он курил в туалете, выпуская дым в разбитую форточку, его пальто не помещалось в гардеробе, и ему разрешили раздеваться в учительской. Но в начальной школе Щербань не задержался. Ещё не облетела листва, как он заполнил учебные тесты, и его перевели в старший класс. У него за плечами был университет, но теперь его мозги скрипели, когда он заново грыз науку. «Потерпите, голубчик, — хлопал по плечу директор. — Скоро выпустим».

Учительница годилась ему в дочери, но, когда, надев очки, водила по журналу пальцем, он горбился от страха услышать свою фамилию. «Щербань!» — путая ударение, выносили ему приговор, и он смущённо краснел, выходя, отворачивался к доске, не зная, почему мир устроен так, а не иначе, чертил каракули, пачкая мелом лацканы пиджака, и сбивчиво бормотал, вызывая за спиной дружный смех. На занятиях мысли разлетались, и он ловил их, как бабочек, а на «контрольных» списывал, получая шпаргалки в скомканных бумажных шариках. Но к старости каждый многое повидал, и случалось, Щербань отвечал правильно, не заглядывая в учебники. «Мир такой огромный, — думал он на уроке географии, рисуя на картах бредущих человечков, — почему везде всё одинаково?» И мысли уносили его за тридевять земель. «Это потому, что образец один», — отвечал он себе, когда стоял в церкви и слушал, что Господь сотворил человека по образу и подобию. Из-за «белого» билета Силантия освободили от военной подготовки, а из-за врождённого порока сердца — от физкультуры. «Смерть — это болезнь, — вглядывался он в анатомический атлас на уроках биологии, — её инкубационный период длится жизнь».

И вспоминал про больное сердце.

С женой Щербань развёлся, дочь вышла замуж. От одиночества он пытался, было, сдружиться с однокашниками — развесил дома цветные журнальные вклейки, выучил названия «рок-групп» и вдел в ухо серьгу. На уроках он обменивался с соседями по парте SMS-сообщениями, в которых не ставил знаки препинания, а на переменах старательно подражал собеседникам, так что речь его стала односложной. Но угнаться за школярами не мог. «Ты скучный, дядя, — выстреливали в него «первоклашки», надувая жевательную резинку. — Жизнь прошла — расслабься». Они без устали зубоскалили и меняли темы быстрее, чем моргали. «Клиповое мышление — это искусство! — надували они щёки, когда Щербань промокашкой утирал им сопли. — Учись через тридцать секунд всё забывать, а больше минуты ни на чём не задерживаться!»

И, едва он отворачивался, показывали язык.

«Двойки» оттопыривали Щербаню карманы, и он сам расписывался в дневнике за умерших родителей. Силантий с завистью смотрел на одноклассников, которые впитывали, как губка, — от него всё отскакивало, как от стенки горох. «Истории, как денег, на всех не хватит, — крутил он серьгу, листая хроники, — кто её записывает, в неё и попадает». А ещё замечал, что в истории остаются те, кто убивает больше, чем рожает, и собственная жизнь представлялась ему пасьянсом, который не сошёлся.

Но хуже всего было с математикой. «Из пункта «A» в пункт «Б» движется поезд», — читал он условие задачи и сразу представлял мерцающие в ночи огоньки, пассажиров, курящих в тамбуре, стук колёс, усатого проводника, разносящего по вагону чай, и беседу случайных попутчиков, в которую умещается жизнь. Силантий также думал, что каждый на земле отыскивает неизвестное в уравнении, корень которого он сам.

Девушки Силантия едва терпели, в глаза смеялись, а за спиной крутили у виска. После занятий он приглашал их в гости, но единственным, кто приходил, был Денис Чегодаш, безнадёжный «двоечник» и закоренелый прогульщик. Облокотившись о стол, он дул из бутылки пиво и тремя пальцами, будто крестился, таскал из сального пакетика хрустящие чипсы.

Учат шахматам, а играть придётся в хоккей, — рисовал будущее Силантий, глядя на его грязные ногти.

Обыграем, — ухмылялся Денис, и, вытерев о скатерть, прятал руки в карманах.

По четвергам урок проводил директор. Когда надоедал предмет, пускался в рассуждения.

— Школа — это дорога в жизнь, — важно тянул он, вытирая платком запотевшие очки.

«Второй раз она выглядит иначе», — думал Щербань.

Он вспоминал, что из черепахи элеатов супа не сваришь, а «пифагоровы штаны» не наденешь. И мир представлялся ему интернатом для умственно отсталых, в котором «двоечники» преподают «отличникам».

— Школа лишает собственного мнения! — раздалось однажды с задней парты.

Директор прищурился.

— Она загоняет в современность, — продолжал высокий голос. — После неё уже не замечают, что на виду далеко не лучшее.

Силантий согласно кивал, удивляясь, как точно выражают его мысли.

А директор пришёл в себя.

— Да у нас бунтарь! — выставил он узловатый палец.

И тут Силантий Щербань увидел, что все обернулись, а он, возвышаясь над классом, ожесточённо рубит ладонью воздух.

Педсовет грозил отчислением, но, выслушав долгие извинения, дело замяли.

Серафима Кольжуда из параллельного класса слыла дурнушкой. Грудь у неё была, как дыни, а чёрная коса такой длинной, что заметала следы. Серафима заплетала её красной лентой, которую достаточно было вынуть, чтобы, встряхнув волосами, спрятаться в шалаше. Сверстники дразнили её «мамочкой», но для стареющего мужчины все молодые — красавицы.

— С ровесниками неинтересно, — жаловалась Серафима, забравшись с ногами на лавку.

Школьный двор давно опустел, и Силантий ходил по нему кругами, как кот на цепи.

— Иметь или быть? — громко вопрошал он, выдыхая густой пар. — Наша цивилизация построена на «иметь», «быть» в ней — значит пройти незамеченным!

Серафима распустила косу, и красная лента извивалась в её ладонях, как змейка.

— А знания? — закурил Щербань, поставив ботинок на лавку. — Кто решает, что нам знать? А переучиваться поздно.

Взяв за кончик красную ленту, он намотал её на палец.

— Все знания на свете сводятся к любви, — выдохнула из-под волос Серафима.

Под вечер холод прогнал их со школьного двора, они ещё долго бродили по мёрзлым улицам, а кончилось тем, что завернули к Щербаню, где он научил Серафиму любить, а она его — заниматься любовью.

Квартира Щербаня была сжимающейся Вселенной — стены давили, дощатый пол вздымался буграми, словно под ним замуровали покойника, и был готов поцеловаться с низким потолком. Из-за хлама она казалась ещё теснее, так что Щербань, входя, будто футболку надевал. Но Серафима раздвинула холостяцкое жилище, пройдясь по нему, как торнадо, и Щербань понял, почему смерчам дают женские имена. Во сне она долго не могла успокоиться, пластаясь по простыни, будто стрелка испорченного компаса, выталкивала Силантия на пол, а просыпалась поперёк кровати с подушкой в ногах. А Силантию казалось, что он погряз в инцесте — точно в кривом, множащем образы зеркале, он видел в Серафиме свою мать, бывшую жену и покинувшую его дочь.

— Впереди выпускной бал, — вертелась Серафима, примеряя платье. — Пригласишь на вальс?

— Конечно, только я не умею его танцевать.

— Я и сама не умею, — рассмеялась Серафима. — Вальс вышел из моды.

Случалось, их навещал Денис Чегодаш. «Прожил, как и все, будто впотьмах, — заводил старую песнь Силантий. — Поверь, жизнь интереснее представлять, чем проживать». Но Денис, выпятив подбородок, переводил взгляд на Серафиму, и хозяину делалось неловко. Серафима предлагала гостю чаю, положив рядом с ним чистую салфетку, она улыбалась, как луна в летнюю ночь, и жизнь больше не представлялась Силантию кроссвордом, который никак не сходился, потому что в нём допустили ошибку.