Повести и рассказы - Аркадий Аверченко

- Небо очень голубое было. Чистое. Московское. Не жалко мне пиджаков.

- Да, жилось благородно... Я там один журнальчик редактировал. Ну, и ахнул однажды что-то очень неподходящее насчет Столыпина, Петра Аркадьевича. Приходит утром пристав нашей части и так вежливо говорит: "Иван, говорит, Степаныч, вот вам бумажка. Штраф в 500 рублей за оскорбление в печати высших лиц". Я тогда, признаться, выругался крепко, потому что обидно 500 рублей платить, но вынимаю я деньги, а он еще и извиняется. "Поверьте, говорит, если бы моя воля, я бы - ни за что, но - распоряжение начальства. Вы бы, говорит, Иван Степанович, были поосторожней. Черт с ними, пишите о чем-нибудь дозволенном, - хоть полицию ругайте, - мы привыкши". И так этот приставишка растрогал меня, что пал я ему в объятия, и долго мы плакали, как два брата.

- Врешь ты все!

- Чего вру?

- А вот, что с приставом в объятиях плакали.

- Это почему же вру, скажите на милость?

- Да потому, что не будет тебе пристав плакать, хучь ты его озолоти. Они были серьезная, деловая публика.

- Ну так что?

- А то, что значит - ты и врешь.

- Ну хорошо, ну пусть вру - но ведь трогательно?

- Трогательно-то оно трогательно. Однако надо бы уже и спать...

Все кряхтя укладываются.

Редкие капли, скатывающиеся с невидимого облысевшего кропила, робко, с подлой трусостью постукивают в окна.

- Разве это дождь? - с ядовитой улыбкой говорит человек, поймавший вора у светлой заутрени. - Нет, у нас в России - вот это дождь!.. Как махнет тебя - так либо ревматизм, либо насморк на три недели!.. Хорошо жить там, и нету другого такого подобного государства.

Развороченный муравейник

Разговор в беженском общежитии:

- Здравствуйте, я к вам на минутку. У вас есть карта Российской империи?

- Вот она на стенке.

- Ага, спасибо, а почему она вся флажками покрыта? Гм... для линии фронта - флажки, кажись, слишком неряшливо разбросаны...

- Родственники.

- Ага, родственники это сделали?

- Какие родственники! Это я сделал.

- Родственникам это сделали, для забавы?

- К черту забаву! Для собственного руководства сделал.

- В назидание родственникам?

- Плевать хочу на назидание! Выдерните флажок из Екатеринослава. Ну, что там написано?

- "Алеша" написано.

- Так. Брат. Застрял в Екатеринославе.

- Позвольте, а где же ваша вся семья?

- А вот следите по карте. Отправной пункт Петербург. Застряла больная сестра. Служит в продкоме, несчастная. Москва - потеряли при проезде дядю. Что на флажке написано?

- Написано "дядя".

- Правильно написано. Дальше. Курск - арестована жена за провоз якобы запрещенных двух фунтов колбасы. Разлучили, повели куда-то. Успел вскочить в поезд, потому что там остались дети. Теперь ищите детей... Станция Григорьевка - Люся. Есть Люся? Так. Потерялась в давке. Еду с Кокой. Станция Орехово - нападение махновцев, снова давка. Коку толпа выносит на перрон вместе с выломанной дверью. Три дня искал Коку. Пропал Кока. Какой флаг на Орехове?

- Есть флаг: "Кока на выломанной двери".

- Правильный флаг. Теперь семья брата Сергея. Отправной пункт бегства Псков. Рассыпались кистью, вроде разрыва шрапнели. Псков - безногий паралитик дедушка, Матвеевка - Грися и Сеня, Добронравовка - свояченица, Двинск - тетя Мотя. Сам Сергей - Ковно, его племянник - где-то между Минском и Шавлями, - я так и флажок воткнул в нейтральную зону. Теперь гроздь флажков в ростовском направлении - семья дяди Володи. Тонкая линия с перерывами на сибирское направление - семья сестры Лики. Путь флажков по течению Волги... Впрочем, что это я все о своих да о своих. Прямо невежливо. Вы лучше расскажите, как ваша семья поживает.

- Да что ж рассказывать? Они, кроме меня, все вместе, все девять человек.

- Ну, слава богу, что вместе.

- Вы думаете? Они на Новодевичьем кладбище в Москве рядышком лежат...

Русское искусство

- Вы?

- Я.

- Глазам своим не верю!

- Таким хорошеньким глазам не верить - это преступление.

Отпустить подобный комплимент днем на Пере, когда сотни летящего мимо народа не раз толкают вас в бока и в спину, для этого нужно быть очень светским, чрезвычайно элегантным человеком.

Таков я и есть.

Обладательница прекрасных глаз, известная петербургская драматическая актриса, стояла передо мной, и на ее живом лукавом лице в одну минуту сменялось десять выражений.

- Слушайте, Простодушный! Очень хочется вас видеть. Ведь вы мой старый, милый Петербург. Приходите чайку выпить.

- А где вы живете?

Во всяком другом городе этот простой вопрос вызвал бы такой же простой ответ: улица такая-то, дом номер такой-то.

Но не таков городишко Константинополь!

На лице актрисы появилось выражение небывалой для нее растерянности.

- Где я живу? Позвольте. Не то Шашлы-Башлы, не то Биюк-Темрюк. А может быть, и Казанлы-Базанлы. Впрочем, дайте мне лучше карандаш и бумажку, - я вам нарисую.

Отчасти делается понятна густая толпа, толкущаяся на Пере: это все русские стоят друг против друга и по полчаса объясняют свои адреса: не то Шашлы-Башлы, не то Бабаджан-Османды.

Выручают обыкновенно карандаш и бумажка, причем отправной пункт Токатлиан*: это та печка, от которой всегда танцует ошалевший русский беженец.

______________

* Площадь в Константинополе. (Прим. Ред.)

Рисуются две параллельных линии - Пера. Потом квадратик - Токатлиан. Потом...

- Вот вам, - говорит актриса, чертя карандашом по бумаге, - эта штучка - Токатлиан. От этой штучки вы идите налево, сворачивайте на эту штучку, потом огибайте эту штучку - и тут второй дом - где я живу. Номер двадцать два. Третий этаж, квартира барона К.

Я благоговейно спрятал в бумажник этот странный документ и откланялся.

На другой день вечером, когда я собрался в гости к актрисе, зашел знакомый.

- Куда вы?

- Куда? От Токатлиана прямо, потом свернуть в эту штучку, потом в другую. Квартира барона К.

- Знаю. Хороший дом. Что ж это вы, дорогой мой, идете в такое аристократическое место - и в пиджаке?

- Не фрак же надевать!

- А почему бы и нет? Вечером в гостях фрак - самое разлюбезное дело. Все-таки это ведь заграница!

- Фрак так фрак, - согласился я. - Я человек сговорчивый.

Оделся и, сверкая туго накрахмаленным пластроном фрачной сорочки, отправился на Перу - танцевать от излюбленной русской печки.

Если в Константинополе вам известна улица и номер дома, то это только половина дела. Другая половина - найти номер дома. Это трудно. Потому что седьмой номер помещается между двадцать девятым и четырнадцатым, а шестнадцатый скромно заткнулся между сто двадцать седьмым и девятнадцатым.

Вероятно, это происходит оттого, что туркам наши арабские цифры не известны. Дело происходило так: решив перенумеровать дома по-арабски, муниципалитет наделал несколько тысяч дощечек с разными цифрами и свалил их в кучу на главной площади. А потом каждый домовладелец подходил и выбирал тот номер, закорючки и загогулины которого приходились ему более по душе.

Искомый номер двадцать два был сравнительно приличен: между двадцать четвертым и тринадцатым.

На звонок дверь открыла дама очень элегантного вида.

- Что угодно?

- Анна Николаевна здесь живет?

- Какая?

- Русская. Беженка.

- Ах, это вы к Аннушке! Аннушка, тебя кто-то спрашивает.

Раздался стук каблучков, и в переднюю выпорхнула моя приятельница в фартуке и с какой-то тряпкой в руке.

Первые слова ее были такие:

- Чего тебя, ирода, черти по парадным носят? Не мог через черный ход приттить!

- Виноват, - растерялся я. - Вы сказали...

- Что сказала, то и сказала. Это мой кум, барыня! Я его допрежь того в Питербурхе знала. Иди уж на кухню, раздевайся там. Недотепа!

Кухня была теплая, уютная, но не особенно пригодная для моего элегантного фрака. Серая тужурка и каска пожарного были бы здесь гораздо уместнее.

- Ну, садись, кум, коли пришел. Самовар, чать, простыл, но стакашку еще нацедить возможное дело.

- А я вижу, вы с гран-кокет перешли на характерные, - уныло заметил я, вертя в руках огромную ложку с дырочками.

- Чаво? Я, стало быть, тут у кухарках пристроилась. Ничего, хозяева добрые, не забижают.

- На своих харчах? - деловито спросил я, чувствуя, как на моей голове невидимо вырастает медная пожарная каска.

- Хозяйские и отсыпное хозяйское.

- И доход от мясной и зеленной имеете?

- Законный процент (в последнем слове она сделала ударение на "о"). А то, может, щец похлебаешь? С обеда осталось. Я б разогрела.

Вошла хозяйка.

- Аннушка, самовар поставь.

Во мне заговорил джентльмен.

- Позвольте, я поставлю, - предложил я, кашлянув в кулак. - Я мигом. Стриженая девка не успеет косы заплести, как я его ушкварю. И никаких гвоздей. Вы только покажите, куда насыпать уголь и куда налить воды.

- Кто это такой, Аннушка? - спросила хозяйка, с остолбенелым видом разглядывая мой фрак.

- Так, один тут. Вроде как сродственник. Он, барыня, тихий. Ни тебе напиться, ни тебе набезобразить.