Досье поэта-рецидивиста - Константин Корсар

Мысли из никуда

What can I do? — Водки найду.

Оригинальная однобокость.

Милицию должен благодарить закон, а не те, кто его нарушает.

Красота, возведенная в экспромт.

Человек — это недоэволюционировавший Бог.

Авторитаризм в литературе неизбежен.

Красный диплом иногда бывает символом серости.

Положи на ладонь то, что в сердце твоём

Положи на ладонь то, что в сердце твоём:Прах пылающий чувств, лай коней и ворон,Страх обид и тоску, одиночества длань,Вепря вой в пустоту — человечеству дань.И на Пушкинской, там, где орда голубей,Разожми на поклёв. О былом не жалей!

Смит и Морковка

В иле, осевшем на дне жизни, жили эти два пятнадцатилетних парня, два подрастающих капитана городских трущоб. Окраина города, старенькие запущенные дома с покосившимися ставнями, давно уже спившиеся родители, каша сечка и «Вася, покурим?» на обед и ужин, завтрака не было — полный чемодан проблем, поднять который многие не находят сил всю жизнь. Школа, учёба кое-как. Людская жалость, но не помощь, презрение, но не понимание, отвращение, но не сочувствие. Стыд за свою беспросветную нищету, искренняя детская любовь к своим больным, никому не нужным, как и они сами, родителям.

Как и все дети, они хотели одного — жить, а для детей это значит играть. Играть в компьютерные игры, забивать голы, купаться, есть мороженое и конфеты — всё как у всех. Но, к сожалению, со всеми быть им доводилось крайне редко.

Морковка почти не говорил — только улыбался. Он не был отсталым, каким его считали учителя в школе. Всё он понимал, просто не мог позволить себе грубость, и обидеться он тоже не мог — иначе бы остался совсем один. Поэтому просто не открывал рта, когда над ним подшучивали, помалкивал, когда ругали, лишь натужно улыбался, когда ставили щелбаны и давали лёгкого подзатыльника, ничего не говорил и когда кто-нибудь искренно жалел. Он не плакал и не смеялся — всё понимал и тихо, молча перемалывал в душе свои же собственные не выраженные страхи, обиды и горечь. У него не было друзей — лишь дворовый пёс, облизывавший руку маленькому хилому мальчику, приносящему недоеденные им самим кусочки хлеба.

Смиту повезло больше. Дома ему раз в неделю перепадало на неплохие по местным меркам сигареты. Он покупал пару пачек «Бонд» и растягивал их на семь дней до следующей подачки, меж тем никогда никому не отказывая и охотно угощая. Все знали, что Смит не жмот, и за это уважали, хотя больше он ничем не выделялся — худой, даже тощий, не драчун и едва ли мог даже за себя постоять. Но в низине общества такие качества, как открытость и отсутствие жадности, значили для людей очень много и ставили Смита всего на одну ступень ниже уважаемых воров в законе или чемпионов мира по панкратиону.

Как и вся округа, Смит и Морковка часто приходили в компьютерный клуб, но не для того, чтобы посидеть за монитором и поиграть в любимую игру, а чтобы просто потусоваться. У них не было денег заплатить даже за полчаса, и им оставалось лишь, глотая слюну, наблюдать, иногда подменяя на пару минут товарищей, вышедших на перекур или в туалет. Всё же иногда они находили деньги на вожделенные полчаса и с упоением играли в какую-нибудь бессмысленную стрелялку или стратегию, с неохотой вставая, когда кончалось их время. Морковку поднимали всегда позже, жалея ещё не повзрослевшего парня. У него не было часов, и поэтому он не замечал той доброты, которая ему тихо перепадала.

Где брал деньги Смит, никто не знал, а Морковка сдавал бутылки, цветной металл и всё, что мог найти ценного. На эти деньги и существовал, иногда покупая что-то на закуску падшим родителям. Часто он выносил мусор в клубе, и за это ему позволяли поиграть минут пятнадцать. Не раз получал предложение работать уборщиком, но всегда отказывался, быстро, лихорадочно тряся головой, — гордость не позволяла пасть так низко.

На пьянках, устраиваемых обычно на школьной или детсадовской площадке, Смита и Морковку часто угощали, и тогда они оживали. Смит рассказывал никому не известные истории, но мало кто верил в их правдивость. Меж тем Смит никогда не врал. Морковка начинал вдруг разговаривать, и все понимали, что он обычный ребенок, самый обычный Человек — добрый, скромный, застенчивый, с причудливой, бурной фантазией и интересной мимикой, просто забитый, зашоренный, раздавленный своими проблемами.

Когда кончалось спиртное, все расходились по домам, и наутро о Смите и Морковке снова забывали, погружаясь в дела, заботы, учёбу, строя планы на будущее, мечтая о дальнейшей жизни. Смит — Серега Сметанин — никогда ничего не планировал. Не потому, что он был глупым или недальновидным человеком, просто у него не было надежды, не было точки опоры в жизни. Он часто не знал, будет ли сегодня что-нибудь поесть, и до завтрашнего дня ему просто не было никакого дела.

Имя Морковки не знал никто, и временами казалось, что он и сам его уже давно позабыл. Родители и учителя в школе просто не замечали живое существо, находящееся с ними рядом. А он был. Ходил, ел, спал, вдыхал тот же воздух, что и мы. Он существовал точно, а вот мы, возможно, и нет.

Прошло пятнадцать лет. Где сейчас эти два парня? Живы ли они, здоровы? Закончили ли школу, пережили ли армию? Хватило ли им сил встать на ноги под сокрушающими ударами судьбы, выбраться из болота, или оно тихо, обыденно, без эмоций засосало обоих, как и их родителей? Наверное, нет — не хватило. Хотя хочется верить, что они сами или кто-нибудь другой протянул им руку помощи. Или хотя бы лапу.

Чёрной речки манит в омутЗапах пенно-дождевой.Тихий всплеск — отдам пучине,Что начертано судьбой.

Сударь

От своей родины он всегда ждал большего, хотя и не был диссидентом, проживая на улице Декабристов. Счастья желал он искренне, но личного, а труда сторонился, особенно общественного. Не стал к своим сорока годкам ни видным партийным деятелем, хотя вступал во всё и однажды даже в коричневую коровью лепешку; не стал известным рабочим, потому что просто быть им не желал; не намолотил больше всех зерна в юности, как Горбачев, хотя орден Трудового Красного Знамени принял бы с удовольствием; не стал великим пианистом, как ни странно, не сев ни разу в жизни за партитуру; не вознёсся на вершину педагогического или спортивного Олимпа, так как не любил много молоть языком и ногами.

Поэтому приход Перестройки встретил с радостью, а декрет о легализации индивидуальной трудовой деятельности с восхищением. На следующий день на стене его кухни появилось фото последнего Генсека, а в туалете тексты последних речей Михал Сергеича с не туалетными заголовками «ускорение» и «гласность».

В сорок лет юношеского запала уже нет. К пятому десятку осторожность вкрадывается в характер, сомнения окутывают душу, а нерешительность разъедает её изнутри. Он очень хотел начать действовать, но, активно сомневаясь, не решался ни на что конкретное. Кто-то из соседей открыл ателье по ремонту одежды, кто-то — строительный кооператив, некоторые даже гнали и продавали самогон. Какой род индивидуальной трудовой деятельности избрать для себя, он не знал — ему нравилось всё, но хотелось поменьше делать и побольше получить.

Поразмыслив с полгода, решил стать профессиональным киоскёром. Суть бизнеса ясна: купил за рубль, продал за два, получил свои два процента — что может быть приятнее. Свой первый и, как оказалось, последний, ларёк он открывал с размахом, с помпой, на широкую ногу. Пригласил ансамбль балалаечников, подслеповатого танцора и купил пару бутылок водки — открытие прошло на ура, но бизнес почему-то не пошёл.

Бизнес не шёл, но и надежда от него пока не уходила.

Он решил покорить клиентуру культурой и шармом, но, не разглядев окружающих реалий, похоже, только отпугнул словами «здравствуйте» и «пожалуйста» привыкших к отборному мату полупьяных не от жизни работяг.

Когда я с ним познакомился — это, правда, громко сказано, — ему было уже под шестьдесят. Свела нас не жизнь — работа, нудная и далеко не творческая. Поначалу он обращался ко мне просто на вы — в этом для меня не было ничего потустороннего, даже наоборот, встречи с ним меня радовали, так как все остальные мои коллеги на «вы» были только с культурой. Но когда он начал обращаться ко мне не иначе как «сударь», мне стало не по себе. Какой же я сударь — я граф.

Итак, приходя в его ларёк, я слышал: «Добрый день, сударь», «Присаживайтесь, сударь», «До свидания, сударь». Постепенно привык к этому коммерсанту и стал считать его этаким странноватым сумасбродом. Ни разу не слышал из его уст ни одного бранного или матерного слова. Человек был культурен и явно не на своем месте — ему бы с такими данными в правительство, но…