Поцелуй льва - Михаил Яворский

Несмотря на внушительные показатели убитых вшей, живых становилось всё больше. Они бродили по всему телу, хотя наиболее любили быть в паху и под мышками. На ночь прятались в складках одежды и на мошонке, где и откладывали яйца.

Со временем охота на вшей стала нудной и мало продуктивной. Мы проигрывали эту войну. Но однажды случай поднял наш боевой дух. По каким-то непонятным причинам нашей камере начали выдавать лишнюю пайку хлеба. Сначала мы пробовали делить её на 54 части, но без ножа это было канителью ― хлеб крошился, к тому же порции были неодинаковыми. У Богдана появилась идея ― отдавать тот хлеб тому, кто убьёт больше вшей. Сначала некоторые протестовали, говоря, что тем, у кого плохое зрение, победа не светит. Но «правительство» всё-таки одобрило это предложение.

Скучная обязанность стала теперь увлекательным соревнованием. Благодаря этой лишней пайке хлеба ежедневный «урожай» вшей существенно увеличился. Но конкуренция имела и негативные последствия ― кое-кто мошенничал и крал вшей у других.

«Человеческая жизнь ― только мгновение; материя ― быстротекущая; чувства ― слабые; тело ―порочно; а душа, ― словно вихрь; а судьба ― непостижима; а слава ― напрасна…

Чем же руководствоваться человеку? Единственным ― философией».

ОБ ГОСУДАРСТВЕ И СВОБОДЕ

Стимул получить лишнюю порцию хлеба пробудил нас от летаргического сна, в который мы окунулись через месяц охоты за вшами. К этому сну прибавилась ещё нехватка света в нашей камере. Итальянский шляхтич, который строил этот замок, запланировал тут три высоких окна, как этого и требовал готический стиль. Я себе представлял, что из этого окна было видно в лучах солнца весь Краков.

Однако сейчас окна были зарешечены и забиты досками. Единственным источником света была электрическая лампочка. Она светилась круглосуточно, а выключателя в камере не было. У нас было не очень светло как для дня и не очень темно как для ночи. Свист надзирателя в шесть утра означал начало дня, Солнце и Луну я видел, разве что закрыв глаза.

Соревнование за хлеб, по выражению наших «правителей», спровоцировало «активный подход к жизни». Теперь наша жизнь была в наших руках. Чтобы начать день «по-нашему», мы становились в круг и пели «Боже Великий, Единый…» Чтобы не было лени и сонливости, мы делали гимнастику. Чтобы преодолеть «дрёму ума», как говорили наши старшие, после «вшивого времени» нам читали лекции немецкого языка или философствование на свободную тему.

Несмотря на сомнительность его «мужского органа», Сенатор оказался самым интересным лектором. Он называл себя «классиком», так как имел степень доктора по антической философии. Он вводил нас в мир древнегреческой и древнеримской философии, мир Гомера и Вергилия. Самой запомнившейся было лекция об «Иллиаде». Поскольку не все читали Гомера и Вергилия, Сенатор сначала кратко пересказал содержание. Потом, приняв позу греческого оратора, подняв одну руку и глядя поверх наших голов, словно высматривая что-то на горизонте, он прочитал вступление из «Иллиады» на греческом языке, чтобы дать нам представление про оригинальный, волноподобный ритм. Даже не понимая древнегреческого языка, я чувствовал себя, словно в море. Потом, уже на украинском, он пригласил нас на борт военных кораблей Ахилла, которые отправлялись на войну против Трои, забрать прекрасную Елену. Эта история поражала, но ещё удивительнее было видеть как спокойный, казалось беспристрастный Сенатор вдруг вспыхивает, читая отрывки из «Иллиады», жестикулирует, мечется, прерывает историю пикантными замечаниями относительно интриг между богами, их оргий, противоречий, обманов и измен.

Я увлечённо слушал конец истории, когда Ахилл со своими воинами проникает в окружённый стенами город в деревянном коне. В этот момент у меня мелькнула надежда, что какое-то невидимое явление проникнет в Монтелюпу и отворит двери нашей камеры.

Иногда Сенатор углублялся в сферу метафизики, которая была чужой и мне, и Богдану, а поэтому очень бестолковой. Впрочем было и такое, что нам было понятно и временами мы осмеливались даже задавать вопросы. Мне понравилась его лекция о «хорошей жизни» ― идее греческого философа, жившего за несколько столетий до Христа. Наслушавшись рассказов Сенатора о той «хорошей жизни», при которой бы «над людьми господствовали бы искусство, философия и любовь», я представлял себя в этом мире, забывая на миг что я узник. В эти минуты я был убеждён, что если бы Иисус услышал о возможности «хорошей жизни», он отрёкся бы от страданий.

Одна из наших лекций чуть ли не стала причиной драки. Это был очень сложный рассказ о Государстве и Свободе. Докладчиком был бывший второй заместитель министра внутренних дел Временного правительства Бандеры. Хотя неизвестно, действительно ли он занимал эту должность ― некоторые думали, что он сам себе присвоил это звание. На вид, был средних лет. Впрочем, теперь было тяжело определить чей-то возраст ― все изнурённые лица казались одинаковыми. Человек твёрдых убеждений, он говорил быстрым стокатто, выплёвывая слова, словно пули.

Мне его лекция была интересной, потому что я никогда не задумывался над такими серьёзными делами. Однако казалось, что он ходит вокруг да около. Когда он третий раз сказал, что не может быть свободы без государства и что «наше государство будет государством свободы», Богдан поднял руку и спросил, будут ли в нашем государстве тюрьмы. Докладчик с энтузиазмом ответил: «Конечно будут. Или ты думаешь, что государство может существовать без тюрем?» Богдан принял такой ответ, но он меня встревожил. Как узнику мне больше всего хотелось оказаться на свободе. Я поднял руку и собрав всё своё мужество, сказал, может немного и наивно, что для меня свобода означает открытые двери всех тюрем.

Лектор ответил, что моё замечание «детское и наивное». Он долго распространялся об этом, смотря на меня свысока, и закончил тем, что я слишком мал, чтобы понимать такие сложные проблемы. Я только должен слушать.

Его перебил Полковник:

― Господин, Министр, ― сказал он как можно более саркастичнее, ― разве вы не знаете, что государство ― это паразит, душитель свободы? Оно пьёт людскую кровь как вошь. И вы называете это свободой?

Все прикипели взглядами к Полковнику. Министр к этому не был готов. Он только смог ответить, что «наше государство будет другим, совсем другим».

― Те есть ещё деспотичнее, потому что вы будете диктатором! ― отрубил Полковник.

Не зная как реагировать, докладчик разозлился. Он не покраснел, потому что в жилах было не очень много крови, но хорошо насел на Полковника. Обозвал его и анархистом, и махновцем, и казаком-приблудой, и беспринципным оппортунистом.

Я понятия не имел, что обозначало большинство этих эпитетов, но Полковника они оскорбили. Он поднялся, выпрямился и со сжатыми кулаками направился к Министру. В последнее мгновение наш старший встал между ними и развёл их. Полковника обвинили в том, что он вёл себя «нетактично».

Теперь все говорили на повышенных тонах. Пока они ругались и спорили, мы с Богданом стояли сбоку, ведь «малы и зелены». Мало кто был на стороне Полковника. Когда все немного остыли, лекция продолжилась. Последнее слово было за Министром: «Хотя тюрьмы и зло, и их количество наверно следует уменьшить, однако они всегда будут неотъемлемой частью человеческого общества».

Борясь с собой, я пытался понять, как заключённый может отстаивать необходимость тюрем. Я обдумывал этот вопрос почти до полуночи, когда Богдан уже сладко похрапывал. Его нос постоянно был забит. Что-то мне подсказывало, что если бы наши руководители захватили власть в свои руки, они без малейших колебаний посадили бы меня вторично за наименьшее прегрешение.

К счастью, такие больные вопросы поднимали не на многих лекциях, большинство из них проходило мирно. Так же, как и Сенатора, мне понравились лекции и нашего старшего ― профессора геополитики. Чтобы показать зависимость между географией и политикой, он брал нас в путешествие по разным континентам, объясняя миграцию народов, развитие государств на берегах рек и в долинах. Мы побывали с ним возле Нила и Ганга, Амазонки и Рио Гранде, Днепра и Волги.

В знак признания его талантов начальник тюрьмы разрешил ему держать карандаши, чтобы рисовать карты. Вскоре наша камера была похожа на земной шар в миниатюре ― все его континенты, океаны, горы, города, пустыни, реки и долины раскинулись по стенам. В таком окружении мне казалось, что я живу в глобусе, в центре земного ядра.

Вначале все те карты создавали иллюзию пространства, а затем они начали угнетать меня. Жизнь в этом закрытом миниатюрном мирке было ещё более замкнутее, чем в тесной камере Лонцьки. От мысли, что там, за стенами Монтелюпы существует огромный мир, мне так и хотелось взять взрывчатку и взорвать к чёртовой матери все эти континенты. Тогда я, по крайней мере, знал бы за что сижу.