Поцелуй льва - Михаил Яворский

Одного взгляда на лица членов медкомиссии было достаточно, чтобы понять, что это был не просто не просто недомогание. Приговор не задержался ― Fleckfieber, сыпной тиф ― болезнь, которую переносят вши.

В тот же день, после захода солнца, больных забрали из камеры. Всех волновал только один вопрос: куда их отправят?

Ночь тянулась, словно упрямый вол. Иногда наша камера была настоящей храповней. Сегодня не храпел никто ― пару раз пукнули, хриплое дыхание, стоны и всё. Обычно, такими бессонными ночами я путешествовал по миру, подальше от Монтелюпы. Я посещал хижину дяди Тома, вместе с Тарзаном искал приключения в джунглях, терялся с Верном в далёких экспедициях. Иногда я плавал по морям вместе с пиратами, хотя плохо чувствую себя на воде. Часто помогал маме по хозяйству или ходил с ней в Кропивник за малиной и орехами. Один раз я целую ночь раздумывал о Волке ― собаке деда, которая потерялась вблизи Киева, но за год нашла дорогу домой. Я шаг за шагом старался проследить сложный путь Волка.

Сегодня у меня не было настроения ночью путешествовать. Мне неплохо было и в камере. Меня как-то ничего не волновало ― ни электрическая лампочка, ни пустой желудок. Тело было вроде невесомым, но горячим. Мой взгляд был направлен на потолок, а перед глазами стояла фотография цвета сепии, на ней был я, двухлетний. Мама очень любила эту фотографию. Её сделали во Львове, во время посещения мамой пана Коваля.

На ней я стою на высоком стуле, а глаза округлились от удивления, руки по швам, кулачки стиснуты, словно в них я держу какую-то тайну. Мама говорила, что дала мне свои серёжки, для того чтобы я стоял спокойно.

Мальчик на той фотографии цвета сепии удивлённо и благоговейно всматривался в меня, пока я не заснул. Утром я посмотрел на свою грудь ― там букетом роз расцвели красные пятна. Богдан расстегнул рубашку и мы сравнили наши розы ― его были больше и краснее.

На следующий день наш старший искал карандаш, который таинственно исчез у него, и там где мы мочились, обнаружил написанную на стене карандашом молитву. Все вокруг сгрудились. Только мы с Богданом по-прежнему сидели. Мы знали эту молитву наизусть.

Отче наш,

создатель земли,

неба, тюрем и ада,

мужчины и женщины и вшей.

Проснись и посмотри,

что ты натворил.

То, что Ты создал,

понять может только Люцифер.

Пробудись от воскресной дрёмы и посмотри на свои преступные действия вместо того,

чтобы наказывать нас.

Это твоё желание,

чтобы тиф и вши ели нас?

Почему ты назначил одних быть тюремщиками,

а других их пешками?

Наш всемогущий отец,

где Ты есть?

Почему не отзываешься?

Не стыдно ли тебе быть запанибрата с тюремщиками?

Мы не хотим много:

только хлеба и тепла,

а ты нам даёшь тиф и вшей.

Боже!

Приди к нам, вниз,

побудь в нашей келье один или два месяца.

Если не придёшь,

наш вывод будет:

Ты есть Люцифер в маске

Божества.

Букеты всё больше разрастался. В конце недели мои и Богдана груди были полностью покрыты точками. Они ни чесались, ни болели. Но тело бросало то в жар, то в холод, то морозило. Мне почему-то было всё равно. Мной овладели апатия и оцепенение.

Когда через несколько дней надзиратель сказал мне, Богдану и ещё четырём заключённым пойти за ним, я даже не задумывался, куда он нас поведёт. Просто пошёл…

МАДОННА-РАЗВРАТНИЦА

Мы вылезли из грузовика среди бараков, ограждённых колючей проволокой. После стольких месяцев в камере с забитыми окнами полная Луна и хрустящий снег казались ненастоящими. Нас завели в огромный барак ― большое, квадратное помещение, тускло освещённое несколькими электрическими лампочками. Вдоль стены стояли узкие деревянные кровати.

Мне дали кровать рядом с каким-то бедолагой, замотанным с головой в одеяло. Когда надзиратель ушёл, я как животное, заброшенное в незнакомую местность, попробовал рассмотреть всё вокруг. Рассматривая комнату, я увидел Богдана ― он лежал в другом конце барака, подобрав под себя одеяло. Остальные четверо из нашей группы укладывались в кровати по ту же сторону, где находился я.

Глянув на своего таинственного соседа, я заметил, что его тело безостановочно дрожит. Его одна нога так стучала по краю кровати, словно отдельно жила своей жизнью. Заинтересованный, кто это, я тихонько приоткрыл одеяло с его лица. «Степан!» ― вскрикнул я. Это был наш «философ». Он не отвечал. Его впавшие глаза были открыты, но ничего не видели. Он был без сознания.

Степан был одним из тех девяти, которых первыми забрали из Монтелюпы, другие выглядели не лучше. Их пустые лица маячили из-под одеял, словно мёртвые маски. Их стоны сливались с какими-то странными непонятными звуками. На одном была смирительная рубашка. Внезапно он выдавил из себя бычий рёв, а его тело начало извиваться и подпрыгивать, стараясь освободиться.

Осматриваясь, я заметил на полу возле кроватей новоприбывших кружки с чем-то похожим на суп. Всунул туда палец и попробовал ― настоящий ячменный суп. Схватил кружку и одним залпом выпил его, потом взял ещё одну. После небольшого перерыва начал пить третью, но не смог ― был сыт по завязку. Подумав, взял ещё две кружки и поставил рядом на утро, а может и на ночь.

Но проснувшись, я и думать забыл о супе. Мой сосед Степан лежал, скрючившись как кот, обхватив голову руками, словно хотел оторвать её. Глаза обманывали меня ― Богдан казался двухголовым. Около полудня меня охватила лихорадка, а когда она прекратилась, тело показалось мне чужим. Словно кто-то игрался со мной, накладывая вуаль на моё лицо, а затем снимая её. Какое-то мгновение я видел на потолке узел, а секундой позже у меня в глазах было только размытое пятно. Затем передо мной встал Степан, он заслонил узел на потолке. Когда мой взгляд прояснился, я увидел, что его лицо сведено судорогой, а глаза, как две глубокие пропасти. Руки с пальцами, похожими на звериные когти, протянулись к моей шее. Затем его тело опустилось на меня и скатилось вниз на пол.

Я очутился совсем в ином мире, где пространство и время имели другое измерение, где не действовала сила притяжения, где последовательность событий не имела значения, а человеческий разум должен был подчиниться и уступить силам, которые творили всё на своё усмотрение.

Медики называют такое состояние «кризом» ― состояние бреда, порог между жизнью и смертью. Вспоминаю только отдельные фрагменты.

…Летал голым над городом, над высоковольтными линиями электропередач. Ныряя между ними, зацепил провод. Со мной ничего не произошло ― просто я уже был не один. Нас стало двое ― я и моё тело. Наблюдая за ним, я увидел, что оно помчалось и исчезло.

Однако вскоре моё тело вновь появилось. Я видел, как его хоронили глубоко в землю, в поле, рядом с железнодорожным полотном. Я смотрел на него из окна железнодорожного поезда, который остановился недалеко. Тело лежало на спине с открытыми глазами. Его кожа была бронзовой, сияющей. Вдруг поезд поехал, набирая бешенную скорость. Сошёл с рельс и как пуля, полетел.

Я мчался вместе с поездом. Однако какая-то сила тянула меня вниз. Я падал сквозь бездонные вихри и штормы с молниями, пока не приземлился на берегу океана. Там я лежал на влажном песке, а надо мной возвышалась огромная стена воды. Она росла. В ушах неистово звучала волшебная мелодия.

Нависшая надо мной стена мутной воды словно ожидала, чтобы перекатиться через меня. Я неподвижно лежал голым на мокром песке. Всё более высокие волны подкатывались ко мне и отступали. Песок горел… Вдруг появились два мраморных льва из Пороховой Башни. Они лежали рядом с моим телом, лизали его, целовали мои щёки, рычали на стену воды, готовую меня проглотить, и вынудили её отступить…

Наконец мне показалось, что я вижу что-то похожее на замёрзшее окно. Оно то появлялось, то исчезало, но в итоге осталось на месте. Это было настоящее окно ― сквозь незамёрзший кружочек на стекле в помещение заглядывало солнце.

Неужели я живой? Я поверил в это, когда надзиратель протянул мне хлеб и кружку кофе.

Через неделю, меня вместе с ещё пятью вытурили из тёплых кроватей. Нас забирали назад в Монтелюпу. Богдан тоже должен был уйти с нами, но остался, потому что не пришёл в сознание. Я тоже был не против, чтобы остаться. Это был провизорочный госпиталь принудительного трудового лагеря ― по крайней мере тут было тепло, а хлеба и супа давали почти вдвое больше, чем в Монтелюпе.

Однако уже в тюрьме, когда надзиратель открывал дверь, я ощутил чуть ли не удовлетворение, ведь возвращался «домой», к своим землякам.

Впрочем, войдя в камеру, моё настроение мгновенно изменилось.

Там стояла вонь от газа после дезинсекции, который обжигал мои ноздри, мешал дышать. Ряд бритых голов с бледными лицами уставились на нас, как на каких-то чудовищ, которые прибыли с кучкой вшей и только мечтают, чтобы заразить их.