Поцелуй льва - Михаил Яворский

Этот вопрос не давал нам покоя всё больше ― мы были свидетелями вывоза ещё трёх групп евреев.

Теперь остались только наши камеры. К тревоге присоединился ещё голод. Завтраки нам опять приносили нерегулярно, а супы стали водянистыми. Споры вспыхивали, как степные пожары.

― Немцы не осмелится так с нами поступить. Нас сорок миллионов. Им не победить без нас…

― Открой глаза! Они не лучше москалей. Им нужны только земля и дешёвая рабочая сила…

― Немцы цивилизованные, это же не московские варвары…

― Да неужели? Разве не Гитлер писал, что мы просто «вши на поверхности земли»?

― Это какая-то ошибка, когда всё выяснят, нас выпустят…

― Выпустят в ад…

― Даже когда нас не станет, наше дело продолжат, ведь нас массы…

― Что могут массы без надлежащего руководства..?

― Это не без тебя ли? Лучше сдохнуть, чем стать под твоё руководство…

Несмотря на это, все наши дни проходили одинаково. Просыпались на рассвете от грохота в дверь, нас вели в туалет, назад в камеру, давали кружку кофе и ломтик чёрствого хлеба, потом я рассматривал стены, пускал слюни при мысли о супе, который приносили в пять часов, делал вид, что я где-то далеко, представлял себе солнце, старался не думать о маме и пане Ковале, контора которого была в нескольких кварталах на улице Технической, 1. Дни переходили в ночи, а ряд меток на стене удлинялся.

Прошло несколько недель как увезли евреев. К удивлению, с тех пор в Лонцьки не привозили новых заключённых. Теперь некоторые из нас считали, что мы тут будем оставаться вечно. Я имел такое ощущение, словно ожидаю поезд и не знаю, прибудет он или нет. Однако «руководители» из одиннадцатой камеры не сомневались в нашем будущем. Они отстучали нам через стену, что нас не постигла судьба евреев благодаря митрополиту Шептицкому, архиепископу Львова, который относительно нас провёл переговоры с немецкими властями. Архиепископ был народным, его уважали все оккупанты, даже россияне не осмелились трогать его. «Он убедит немцев, ― считали руководители. ― Это же в их интересах».

Вскоре они поняли, какими были дураками.

Обычно первой будили нашу камеру, вели в туалет, отправляли назад. Потом эту процедуру проходила десятая камера, а затем ― одиннадцатая. В то утро все три камеры разбудили одновременно, всех вывели во двор. Во дворе конвоиры приказали нам выстроиться в три шеренги. Я стоял рядом с Богданом, мы слышали как цокают наши зубы от холода и страха. На мгновение наши взгляды встретились ― не надо было слов. Я понимал о чём он думает: скоро приедет грузовик. Перед моими глазами промелькнула картина, как евреев загоняли словно скот. При этом воспоминании меня пронзило ознобом, все остальные чувства замерли. Единственное чего я хотел ― согреться. Всё остальное было безразлично.

Мы не могли видеть грузовик ― он стоял сзади нас. Впереди остановился легковой автомобиль, из которого вышел S.D. с листом бумаги в руке. Пересчитал нас.

Конвоиры приказали нам повернуться лицом к грузовику.

Впрочем, как оказалось, это был не грузовик, а автобус ― серый, с небольшими окошками по сторонам. Нас по одному заводили в него и рассаживали по местам. Там было два ряда деревянных сидений. Когда мы все были внутри автобуса, нам велели сидеть смирно, держать руки на коленях, не двигаться, не говорить. Конвоир S.D. сел лицом к нам. На коленях, словно игрушку, безразлично держал автомат. Офицер снаружи закрыл ключом двери автобуса и пошёл к своему автомобилю.

Я сидел в первом ряду напротив конвоира. Со своего места я видел автомобиль, который ехал впереди нас к воротам тюрьмы. Выехав из двора, он повернул налево и через полквартала выехал на улицу Сапеги. Автобус за ним. Теперь мы ехали прямо. Автобус держался на небольшом расстоянии от этого автомобиля.

Когда автобус подпрыгнул на выбоине, автомат сполз с колен конвоира, и его ствол толкнул моё колено. Я инстинктивно оттолкнул его. Конвоир резко встал и с криком «Ни с места!» схватил автомат и направил на меня.

Автобус проезжал знакомые места. Вот моя гимназия ― сколько связано с ней воспоминаний! Перед глазами промелькнула директриса Боцва, осквернённая статуя Сталина, «Каталина» ― невыносимый преподаватель латыни, который осмелился назвать меня варваром. Отец Шпитковський ― священник, который стал коммунистом и преподавал географию с фанатизмом вновь обращённого в веру. Когда я увидел бывшую кондитерскую, мой желудок чуть не скрутился узлом. Бывало, я там покупал халву с ванильным и ромовым вкусом.

Вот наконец костёл святой Елизаветы. Казалось, что его прямые готические шпили касались неба. В лучах утреннего солнца его высокие окна из цветного стекла вспыхнули яркими огнями красок, на миг отвлекая мои мысли от автомобиля.

Через пол квартала улица Сапеги заканчивалась. Автомобиль и автобус повернули налево на Городоцкую и остановились, потому что военная колонна, которая двигалась с вокзала, заблокировала дорогу. Отсюда мы могли ехать в трёх направлениях. Вперёд ― дорога на Перемышль, в Польшу, оккупированную немцами. Немного правее ― на бульвар Фоха, который оканчивался железнодорожным вокзалом. Ещё правее ― на улочку, которая вела к Яновскому кладбищу и к лугу, который кое-кто называл Цветочными, а кое-кто ― Долиной Скорби.

Уже несколько столетий Долина Скорби традиционно использовалась для массовых казней. Под ковром роскошных трав и цветов лежали мёртвые души. Анархисты, радикалы, националисты, коммунисты, реакционеры да и просто невинные заложники ― все они имели отношение к плодородию Долины.

Тут хоронили палачей бывших жертв, которым удавалось захватить власть. Всё было очень просто: привозишь врагов на цветущее поле, приказываешь выкопать себе могилу (размеры зависят от количества жертв), выстраиваешь их на краю и расстреливаешь. Тела падают куда положено. Пройдёт несколько десятилетий или веков, найдут те могилы и соорудят памятник павшим героям. А чтобы удовлетворить жажду мести, будут расстреливать новых врагов. Цветы Долины Скорби упились человеческой кровью. Теперь они смаковали кровь «избранного народа» и ждали нашей.

Я не отводил взгляд от легкового автомобиля. Он стоял. Казалось, военной колонне не будет конца. Меня охватила холодная неуверенность, сквозь которую пробивался слабый луч надежды. Может всё же…

Наконец мы тронулись. Через мгновение ― фатальный поворот. Я замер, закрыл глаза.

Судя по тому, как трясло автобус, мы ехали по Городоцкой. Или может просто я себя в этом убеждал? Глаза не раскрывал, поэтому точно не знал. Но открыв глаза, я увидел знак «Krakau 450 km». Мы ехали в направлении Польши, которая была оккупирована немцами.

«Природа поставила над человечеством два верховных правител я― боль и наслаждение».

Джереми Бентам

МОНТЕЛЮПА

Несколько столетий назад, когда Краков был со всех сторон окружён стенами, одна богатая купеческая семья, которая проживала в этом городе, отправила одну из своих дочерей в Италию изучать религиозное искусство. Звали её Иолантой. Легенда гласит, что красотой и умом она превосходила всех женщин Польши того времени. Не удивительно, что в неё влюбился итальянский шляхтич. Он попросил её стать его женой, но она отказалась. Италия её нравилась, но она не собиралась на всю жизнь оставаться на чужбине.

Впрочем, когда шляхтич пообещал поехать с ней в Польшу, девушка всё-таки приняла его предложение. Тогда Краков имел Магдебургское право и был самым богатым городом Центральной Европы. Наиболее он гордился своим знаменитым Вевельским замком и соседней готической кафедрой, где происходили коронации королей.

Очарованный изящностью готической архитектуры, а также, чтобы поразить жену, шляхтич решил возвести для себя уменьшённые копии замка и катедры. Для этого он выбрал место вне городских стен на холме, откуда было видно город как на ладони. Этот холм (а для некоторых это была настоящая гора) тогда был диким и необжитым, а волков там бродило несметное количество. Именно поэтому горожане прозвали его Wilcza Góra, Волчья Гора.

Шляхтич же называл холм Montelupa, по-итальянски Волчья Гора.

Чтобы построить замок, он нанял лучших немецких мастеров. Однако, когда работы подходили к концу, Краков заняли австрийцы. Они выгнали итальянца и превратили недостроенный замок в крепость. В следующем столетии император Франц-Иосиф решил сделать из него тюрьму. Замок разбили на шестьдесят камер. Монтелюпа, как её начали называть, должна была стать образцовой тюрьмой. Ведь Франц-Иосиф был реформатором. По его мнению, тюрьмы существуют не для того, чтобы заключённый там чахнул, а чтобы перевоспитывался.

Достигла ли Морнтелюпа этой цели, пусть судят историки. По крайней мере, после развала империи Франца-Иосифа в конце Первой мировой войны Краков, а вместе с ним Монтелюпа, стали частью Польши. Двадцать лет спустя, в 1939 году, когда немцы и россияне поделили Польшу между собой, Краков очутился на немецкой территории. Значит, сейчас Монтелюпа в руках немцев.