Тибетское Евангелие - Елена Крюкова

Он вышел на берег. Одежку теплую в руках тащил.

Ах ты, опять хитон священный, золотой под серый зипун прятать: а делать нечего, сморозишься, старик.

Оделся. Унты чужие пялил долго. Маловаты они ему были.

Вздернул голову. Потер щеку, и щетина оцарапала ладонь. И правда, култук нагнал с севера толпы туч; тучи шли, и шли, и шли, летели, сбивались в кучу, росли, как серые стога, метались, как лисы, одержимые бешенством, и вились серые, золотые, рыжие, смоляные хвосты. Звери небесные! Звери мои! Растерзаете меня!

Куда теперь?!

А вперед.

«Вперед, к людям моим! К богам моим! Еще не беседовал я с богами моими вслух, не сиживал с ними на валунах близ синей воды! Не рыбалил с ними и водку не пил! Но сегодня, сегодня я важное понял! Не два, никогда не два — лишь одно! Нет вражды! Нет войны! Люди сами придумали борьбу. Нет борьбы, ибо как можно бороться с самим собой?»

Наконец унты натянул, и ушанку поглубже надвинул. Ветер ярился.

Побрел по берегу. Байкал скалился волнами. Начинал гудеть — страшно, протяжно.

«Воет как волк. Из села выйду — так из кедрача волк навстречу мне выйдет. О чем буду говорить с ним? Как со зверем один язык найду? А так и найду. Не двое нас! Мы — одно!»

Байкал разымался, распахивался бездной, синим бурлящим адом. Исса глядел в Байкал, как в пропасть. «Эх, и мне в нем пропасть! Если ближе подойду — так в себя, в глубь, утянет!»

Первобытная, дикая сила восставала из-под земли, рушилась с небес. Гнула, крутила. Зачем мощь природы одолевать? Не два! Одно. Ты и ветер — одно! Ты и волны — одно!

Исса раскинул руки. Захохотал. Смех потонул мгновенно, как топор, кинутый в воду, только мигнул, мелькнул серебряной молнией в навалившейся, клубящейся черноте.

Исса шел сначала по берегу, брел по снегу. Вот он уже у воды, и черно-синяя вода накатывает грозно из бешено гудящей дали. Близь и даль — одно. Буря и покой — одно. Как он раньше этого не знал!

«Жизнь и смерть — одно», — сказал себе Исса израненными сумасшедшим стеклом губами. Ветер давно уже сдул осколки с лица его; кровь еще сочилась, высыхала, замерзала.

«Меня чуть не убили; но, если б и убили, я бы все равно жив был. Ибо я Исса».

Сначала по берегу, по льду, по камням; потом — по тучам.

Исса шел по тучам, по закраине ветра, и смеялся ледяными губами. И раскидывал руки, чтобы на летящих тучах удержаться, на землю не упасть.

— Вот я иду! Иду я, Господи! Я приду к тебе!

И не волк вышел навстречу ему из-за ревущих под ветром, гнущихся могучих, черных кедров, а тоненькая, похожая на девочку музыкантша, та органистка по имени Лидия, что выдернула его жизнь из смерти, как тугой органный штифт.

Музыкантша Лидия протянула к нему белые тонкие руки, они по локоть высовывались из темно-синего, блестящего, расшитого серебряной нитью длинного платья. Ножку на снегу из-под подола выставила. И — раз! — подол откинула. Увидел нагие ноги. Черную сетку колготок увидел. Розовые, под черным, раковины колен. Лидия, пошатываясь на концертных каблуках, близко подошла, дохнула ему в изумленное лицо духами, потом, помадой, свежим запахом юной цветочной плоти.

— Я и ты — одно, — сказала органистка, слизывая с губ сладкий снег и хвойный, дымный ветер, и подняла музыкальные руки ладонями вверх.

В каждой зеркальной ладони он, Исса, отразился.

Из правой ладони глядел на него мужчина; из левой — женщина.

Раздвинулись женские русалочьи ноги, и он вошел в лоно, и руки втекли в ее руки, и живот лег в живот, как монета в копилку.

И глубоко, до дна слабых старых легких, вдохнул Исса музыку, первую бурю свою.

И пьяным, отчаянным стал.

ПУТЕШЕСТВИЕ ИССЫ. ОТЧАЯНИЕ

Восстали стволы кедров до неба.

Небо опрокидывало синие, густо-шерстяные тучи на дрожащую землю, на острые, выпяченные вперед, к лаково-блесткой, сизо-черной воде ножи и рубила утесов и скал. Небо выворачивалось наизнанку, с испода сверкали бесстыдные, больно горящие звезды, алые и бирюзовые, сусально-золотые и хлестко-алмазные, их было так много, что сито людского разума не вместило бы изобильного зерна! Заслонялись катышки света безумьем мчащихся туч. С зенита слышался густой и страшный голос ветра, он становился все громче, вот уже ветер кричал, вот уж ветер надсадно орал, и сыпались из прорех между туч крупные ягоды звезд, сыпались вниз, в маслено-тяжелую, густую волну.

Волна вставала под ветром. Так женщина встает с ложа навстречу мужчине, чтоб сильнее, жесточе обнял ее.

Гудел ветер в кедраче. Попрятались в дупла соболя. Птицы забились в снега и дрожали под снегом, удивленно умирая, слегка вздрагивая синими, алыми крыльями.

Жестокий, необоримый ветер прилетел из далекой земли Чу, и назывался он здесь, на безлюдном, покрытом агатом чистейшего льда берегу — Култук; и, налетая из Чу, ветер шел всегда, так века назад повелось, взмахивая кривой саблей монгольского воина, вдоль берега, от скалы до скалы, и людей, кого Култук заставал на берегу Озера, несчастных, не успевших спрятаться от погибели, прокалывал насквозь мощной пикой — и так застывали на морозе, со свистящим ветром в груди, с черным флагом ветра в ледяных руках, в позах вполне живых: кто складывал руки рупором у рта, зовя на помощь, кто поднимал руки к небу, грозя и проклиная его, кто прижимал руки к сердцу, то ли грея их последним дыханьем, то ли молясь последней молитвой.

А звезды вместе с Култуком железным колесом катились по сумасшедшему небу из запредельной, доступной лишь взору Синего Бурхана страны Фу.

В стране Фу жили счастливые люди. Они никогда не подвергались отчаянью. «Фу» означало «счастье» на забытом, почти бессловесном языке.

Язык жителей страны Фу плавно перетекал в музыку, и получалось, что люди страны Фу разговаривали музыкой, сами того не зная.

А люди, жившие на берегу огромного прозрачного, как монгольский аквамарин, синего Озера, полного рыбы и нерпы, говорили грубыми и крепкими словами. И можно было быстро, без труда выучить язык местного люда: махорка да снасти, рыбалка да лодка, водка да омуль, брусника моченая да девка крученая, язви ее, да спички в кармане, да голомянка в море-окияне, да бутылку в море утопил, да бабу свою нынче побил! а потом сызнова полюбил… — вот и весь сказ.

Гудите, кедры! Ярись, Култук! Ты сегодня царь. Сыпь острой, ножевой звездной крупой в голое человечье лицо!

А, да тут, на берегу, в виду огромных, как спины старых нерп-матерей, сизых под бешеной Луною, тяжелых как чугун волн — никого нет?!

«Не-е-е-е-ет… Не-е-е-е-ет…» — выл волк-ветер, царь-волк.

Нет! Есть!

Вон он! Хоронится за лодкой! В три погибели скрючился! На корточки присел! К земле приник!

Дрожит! Боится…

Дуй, Култук, сбивай с ног мощное дерево! Ты — сильнее всех! Ты — сильнее жизни, рассыпанной звездами по черной зиме, и сильнее смерти, смеющейся лунными зубами с черной, шипящей морозом небесной сковородки! Ты — сама смерть! Нет тебе преград! Дуй и гуди, слышу твое завыванье! Срывай шапку с человечка, с малютки, со старца, что жмется к ребру черной просмоленной ветхой лодчонки: пусть серые, серебряные власы его под ветром дыбом воздымутся! Пусть увидит он черный посмертный небосвод в лицо!

Пусть заплачет от радости, что ветер, ветер чистый, сильный, могучий его обнял напоследок!

Верти его за шкирку! Пусть посучит корявыми ногами под зипуном! Пусть заорет: «Спасите! Помогите!»

…помоги, Господи… спаси… сохрани… Бурхан-Байкал, спаси-помоги-сохрани-упрячь-укрой…

…нет норы! Нет укрытья! Под лодку, дурак, полезай!

Гуд. Гул. Горе небу и миру. Золотом звезд слезы сыплют с небес за шиворот, в скуластую рожу, в кулак. Култук дал мне в морду кулаком, а я — дать сдачи не могу! Ибо Култук сильнее меня! Ибо Бурхан сильнее меня!

Кедры воют, как волки. Волки дрожат, как побитые бабы в разодранных ногтями подушках, и снежные перья устилают пол избы, мерзлую землю, береговую, в сизой шерсти инея, гальку. Берег, берег дрожит и плывет под ногами. Вот он, последний мира день! Вот гибель мира! Не война. Не на— сланье лютых болезней. Не обман и предательство. Не вы— рожденье.

А этот бесконечно идущий с северо-востока, гудящий, губящий ветер лишь.

И встал человечек, трясясь, как в пляске на пирушке, и вымахнул вперед обмороженными руками, и перевернул лодку, и волосенки поднялись серебряным, жалким огнем к железным звездам, заплясали, задергались на ветру, туда-сюда, ну чисто белые пламена свечек в сельской деревянной церквушке, что свернулась желтою рысью меж кедров и пихт здесь, за ближней скалой, — собирая последние силы, вцепился в китовый черный смоляной бок лодки, перекатил лодку набок, а потом и кверху днищем перевернул — и, кряхтя от натуги, спиной, плечом ее приподнимая, полез под нее, думая меховыми, рваными, дымными обрывками мыслей: вот уж тут Култук меня не настигнет, тут-то я и схоронюсь, и бурю пережду, и упокоюсь.