Тибетское Евангелие - Елена Крюкова

— Откуда к нам, дед?

Дедом назвал: и правда, молодой он торчал передо мной, и вовсе даже не мужик, — парнишка. Мужиком из-за широкого в плечах овчинного тулупа гляделся.

— Из Иркутска.

— Как звать-то тя?

Я смолчал. Хотел сказать: «Звать меня Исса, Сын Человеческий!» — да испугался: если не по нраву окажется ему мое царское имя — возьмет, схватит, руки за спиной свяжет и опять в дурку отправит. А я уж попробовал на вкус синюю, сладкую льдинку свободы.

— Не хочешь — не говори. Из тюряги, что ль, драпанул?

— Вроде того, — отвечаю. Тут соврать не мог. Не хотел.

— А-а, — кивнул. Улыбнулся! И все. И нет вопросов у матросов! — Жить-то где собираешься? Нигде? Чо, под лодкой?

Кивнул на Байкал: на воде качалась, колыхалась привязанная цепью к колу черная, насквозь просмоленная лодка. Сощурился, глядя вдаль. Потом поглядел, как бабенка молодая кормит ребенка своего.

— Ну тогда просись, к кому сможешь! Листвянка наша хоть и невелика, а дворов-то все много. Бывай!

Вскинул рогатину на плечи. Пошел. Полы овчинного тулупа били его по коленям.

И тут девчонка эта, с ребенком на руках, подошла. Она уже запрятала розовую, нежную как цветок, грудь под шу бенку. Накормленный младенец жмурился довольно. Солнце лизало ему лицо, как собака, желтым теплым языком.

Я глядел в синие глаза девчонки; девчонка глядела на меня.

И тревожно думал: вот я дед, а ей-то сколько лет? Что, пятнадцать? И чей ребенок? И хорошо, что родила, а не убила в утробе! И такая худая, палка, а дитенок толстый да круглый, еле держит его, гирьку живую, на травинках рук!

Вспомнил, как миг назад она боролась с быком. Запоздалый пот ужаса, восторга ледяной струей потек меж лопаток, по хребту.

— И чо? Так и будем тут стоять, до ночи-полночи? Идем!

И повернулась. И пошел за ней.

Так покорно шли коровы за безумным быком с медным кольцом в носу.

Ленка Шубина привела его к себе в избу. Оставила коляску на крыльце, внесла на руках внутрь избы мальца, поманила Иссу головой: давай, давай, входи, не менжуйся, шевели ножками. Он медленно поднялся по ступеням крыльца, медленно вошел в сени. Пахло сушеной чередой, чесноком, луком — их связки висели повсюду в сенях, свешивались с потолка. Никаких обоев Исса не видел — всюду доски, доски. И деревом приятно, терпко пахло. Лиственница, сообразил Исса, она, родимая. Двести лет дом простоит.

«Две тысячи лет», — опять произнес солнечный, тихий голос внутри.

Девчонка-мать раскутала пацана, свертела с него все умопомрачительные тряпки, шубки, шапочки, платки, шарфики, пинетки. Когда вынула из тряпья — оказался пацан упитанным, крупным, краснощеким, и взгляд смышленый, как у лукавого кота! «Коська, Коська золотой, — припевала молодая мать, обнажая в тепле избы круглый тыквенный животик мальчика, — нагулялись мы с тобой!» Пацан уже не плакал — тихонько, по-котячьи, покряхтывал.

Исса умиленно глядел. Покой вошел в его душу. Свернулся в клубок и замер под ребрами.

— Ну что же ты, — сказала Ленка Шубина, — раздевайся, дед! Сейчас вот мальца переоблачу — и поедим! У меня обед готов! Я хозяйственная!

«Без мужа, что ли, живет?» — только успел подумать Исса, как дверь гостиной открылась, и на пороге, весь в морозном пару, появился мальчик. Тоже, как и Ленка, на вид лет пятнадцати. Быстро сдернул шапку, шубу, сбросил валенки — и стал еще худее, еще беззащитнее. Хрупкий совсем: перегни — переломится!

«Брат?.. Младший?..»

Ленка оставила игры с младенцем и весело шагнула к пареньку. Прыгнула вперед; обняла за шею. Затормошила.

— Шуби-и-и-ин! Прише-о-о-ол! Ура-а-а-а! А я вот гостя привела! А? Не заругаешь?

— Нет! — крикнул паренек и крепко обнял Ленку, и закружил. Они будто вальс в избе танцевали. Малец кряхтел, Исса глядел. Остановились наконец. Переводили дух. Пялились друг на друга, жрали друг друга глазами.

«Э-э, молодожены… Так это Шубин и есть…»

Смешно Иссе стало и тепло, и он засмеялся.

И супруги тоже засмеялись. Так смеялись все трое, не отсмеялись пока.

А когда замолчали, весело, беззубо засмеялся ребенок, подражая взрослым, великим царям.

— Ленка! — вскричал Шубин и ладони потер. — На стол! Ё-о, проголодался ж я!

— Да мы все проголодались! — крикнула Ленка в ответ.

На стол накрыла быстро. Все горело у нее в руках и плавилось. Возгоралась скатерть. Вспыхивали чашки и рюмки. Полыхали бокалы. Огнем пылали ложки, ножи, половники, ухваты. Исса разглядел: в избе была русская печь, еще горячая — видно, знатно натопили утром, — и все в печи Ленка стряпала. Громный чугун взгромоздился на стол. Ленка сняла крышку, и в лицо, в ноздри Иссе пахнуло чудом, забытой любовью, индийскими пряностями, разваренным мясом, черным жемчугом перца, слезным чесноком и веселой морковкой, резанной мелко капустой, золотом пламенного жира, — детством. Ровно такие щи готовила когда-то его мать.

— Мама, — тихо сказал он и закрыл себе рот рукой.

Сидел и плакал без слез.

Ленка разлила половником щи — мужу, себе и гостю. Исса вскинул глаза. В красном углу избы вместо иконы зияла пустота. Полочка для лампадки сохранилась: не отпилили. На полочке лежали два бумажных, как на похороны, рыжих цветка и стоял пузырек с лекарством.

«Ну да, да… Это потом, потом будут писать иконы мои… и вешать их в красные углы, во имя мое… а теперь… а пока… ничего, никого… все выжгли, убили…»

Шубин разлил водку по рюмкам. Вынул мясо из чугуна, и оно лежало на деревянном блюде дымящейся огромной горой. И стало Иссе до безумья жалко убитого зверя. И заплакал он, не стыдясь, сами потекли крупные слезы. «Вот, плачу, будто пьяный уже. А я не пьяный».

Ленка Шубина встала со стула. Рюмку в тощие пальцы взяла. Посмотрела на Иссу.

— За здоровье мужиков! — весело плюнула сквозь белые, снежные зубы. — Что б мы, бабы, без мужиков-то делали!

«Бабы, мужики… Разве не есть божественное, чистое естество наилучшее из всех возможных? Разве пол — это не беда, не первородное проклятье всего сущего? Да, мы рождаемся, когда соединяется двойное! Но какими слезами, горем каким платим мы за разрыв… за разруб!»

— А мы — без баб! — послал Ленке ответный крик юный муженек и опрокинул рюмку над глоткой так стремительно, что Исса не уследил, как Шубин водку проглотил.

И пили, и ели; и щей Ленка подливала, и, чуть запьянев, маслеными, заячьими глазами на Иссу глядела. И отворачивал голову Исса, боясь, что Шубин его к Ленке возревнует.

И постелили Иссе не в избе теплой, а на полу, на матраце старом, полосатом, в летней комнате; тут холодно было, но терпимо — недавно жгли здесь огонь в подтопке, и он еще не успел остыть. Узкая была комната, как Ленкино молодое лицо.

Мышь шуршала за лиственничной стеной. Исса не мог спать. Посреди ночи встал, накинул зипун и вышел босой на крыльцо. Звезды над головой горели священным, последним безумьем, каплями цветной посмертной росы. Ветер поднимался, выл над крышами, в трубах. Выл над Листвянкой. Выл над живой, вышитой отраженными звездами гладью Байкала.

Вот он, Байкал, рядом был: за избой. И далеко ходить не надо. И искать.

Култук, он узнал этот ветер. Он, Исса, узнал култук в лицо — когда он здесь жил, он с ним и воевал, и его проклинал, и ходил против него грудью, себя на прочность испытуя, и валился под напором его в снег, и замерзал под его торжествующую, гудящую песню! И его, замерзшего, умирающего, вытаскивали из снега, в жилье вели, и опять водкой поили, и водкой же растирали.

Зипун не грел. От култука не спасал. Босые ноги мигом превратились в деревянные култышки. Исса засунул руки в рукава зипуна, грел ладони о локти. Дверь стукнула. Голос возник за спиной, белый ангел:

— Что не спишь? Не спится?

Он слушал женский голос и думал: как я стар.

Раздул ноздри, и ему показалось — он уловил дух грудного молока.

— Нет, — вышептал.

Две руки легли ему на плечи. Слегка помяли его плечи через мех зипуна.

И он ополоумел.

— И мне вот не спится.

Он боялся пошевелиться.

— Муж-то спит?

— Спит, куда он денется. — Хохоток прозвенел в ночи под звездами, на ветру, как конский колоколец под дугой. — А ну проснется и выйдет?

Руки с плеч не убирала. Исса перевел дыханье. Звезды мелко сыпались ему в лицо.

— Пусть крепко спит.

— Пусть.

Они сами, вдвоем, превращались в звезды. Исса чувствовал: тело исчезает, тела нет. «Это оттого, что Байкал рядом. Байкал забирает тело и оставляет только дух», — подумалось радостно и обреченно.

Медленно, превозмогая странную боль в сердце и в коленях, он повернулся к Ленке. Поразился нежной, иконописной тишине ее лица. Подбородок стал еще острее. Глаза — еще огромней, великолепнее. Величественно, пьяно плыли мимо Иссы ее глаза, плыли, как две синие, дегтярные лодки, уплывали в бездну, в чистоту Байкала. В снега.