Васка да Ковь (СИ) - Аноним Эйта

— А если тебе поможет остроумная русалочка? — Белозубо улыбнулась Кирочка, — Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, позволь мне поучаствовать в расследовании!

— Каком еще расследовании?

— Ну и ладно. — Буркнула Кирочка. — Но ты не сможешь закрывать глаза вечно. И тогда ты обратишься к кому? Правильно, ко мне, потому что твоя Ковь влюбилась в Ложку по самые по уши, и не в состоянии относиться к нему критически, во-о-от!

— Что-что она сделала? — Васка даже остановился.

К воплощению розовых мечт в реальность он почему-то оказался не готов.

— Ну, я подумала, почему она себя так странно ведет, да? И немножко с ней поговорила, а еще последила, и я тебе говорю, влюбилась! Потому так на руках его зависала, что влюби-и-илась!

— Кира. — Сказал Васка медленно. — Когда ты за ней последила? Около трупа? Извини, но вряд ли там вообще можно было что-то увидеть.

— Хочешь сказать, что русалки — неисправимые романтичные дурочки?

— Заметь, не я это сказал.

Кирочка закатила глаза.

— и этот человек только что загибал мне про птичек! Ну тебя. Все равно меня не остановишь.

— Главное, помни, как он метает ножи! — Крикнул Васка в ее стремительно удаляющуюся спину.

Удержать ее он не пытался.

Попробуй, запрети что-то ребенку, даже если формально это уже и не совсем ребенок. Ну нет, это верный способ раззадорить ее еще больше. Пусть делает что хочет, вдруг и правда узнает что-нибудь полезное? А он, если что, сделает вид, что он тут не при чем.

И правда, может сработать.

Почему бы не попробовать?

Уже пять дней Ковь валялась и поплевывала себе в потолок.

Оказывается, если ты бедная, несчастная, завалила упыря и очень переживаешь по этому поводу, то у всех остальных разом просыпается совесть. И Кирочка комнату прибирает — любо-дорого, и Фыль вон яблок где-то натырил целый мешок. И даже Васка как-то внезапно освоил готовку, хотя сколько Ковь его помнила, все делал вид, что не умеет, а при попытках Кови научить его хоть кашу варить бесстыже жег крупу… а уж как у него взрывались яйца — это просто песня была… Сначала медленно, гулко: бах, бах, бах, а потом остальные друг за дружкой бахбахбабабах! Ковь как будто снова выпихнули на полигон к боевикам, она чуть не поседела — а это Васка яйца в чугунок закинул и на огонь повесил. И, главное, потом смотрел такой хитрющими своими карими глазами и тянул: «Я все сделал как ты сказала…. Что? Вода была нужна? А я не зна-а-ал… Ну, не дается мне готовка, не мужско-о-ое это дело». Ничего, в замке ему, видимо, родные стены помогли: с третьего раза и суп неплохо вышел, а кашу этот гад наверняка еще в Кьяксоне освоил. Все те три вида, которые воины в походах едят. Там-то баб не было.

А обе неудачные попытки супа Ковь прямо в окошко и выливала, она в растрепанных чувствах, что чужие жалеть, из вежливости давиться? У Васки на то чужие дети есть — не свои, не жалко.

А Ковь держалась на яблоках. Хорошие яблоки, хоть и мелковаты, да и надоели до оскомины… К тому же, Васка их как-то, забывшись, ранетками назвал, и Ковь заподозрила, что объедает Шалого. Как-то даже не определилась, как к этому относиться — Фыль же от чистого сердца, все-таки…

А еще Васка у Кови еще вечером первого дня тактично отобрал, мол, что-то у тебя, бедная, ручки дрожат, давай-ка я подержу, а так потом Кирочке передал и теперь они ее по очереди пеленают. В основном, конечно, Фыль — Кирочка из него веревки вьет. А Эха даже не протестовала — предательница!

И Ковь никто не трогал.

Может, и рады бы потрогать, но она что, дура, что ли, из комнаты выходить? Ей и так хорошо.

Вот и сидела Ковь в комнате пятый день. И было скучно. И никто ее не вытаскивал. Пробовали уже. На третий. Она тогда свое отражение в бадье с водой увидела и чуть не спалила те жалкие остатки волос, что у нее остались. Смешное дело: вот, думала же совсем недавно, что неудобно, отросли слишком, даже в хвостик, как Васка когда-то делал, не соберешь пока, в глаза лезут, резать надо… спалила, очень теперь удобно, вообще ничего никуда не лезет. Нечему лезть-то.

И сразу так обидно стало почему-то. У всех нормальных баб в ее возрасте четыре косы, дом да дети, а она что? Головешка обгорелая, вот что! С чужими детьми и краденой козой таскается по дорогам, в чужом замке живет… Даже у Ложки… да что так у Ложки, даже у Васки коса есть! Ковь как вспомнила его рыжую косицу, так это и стало последней каплей, чуть не разревелась…

Вот так Ковь Киру и шибанула с расстройства электричеством немножко, она-то не хотела, случайно вышло, пол был мокрый, и Кирочка мокрая, ну и… с тех пор никто Ковь и не дергал. И еду Кирочка носила, она мертвая, ей-то ничего не грозит. Глазик подергается немножко и пройдет.

У Кови всегда после перенапряжения с огнем начинались проблемы с огнем бездымным. Как икота после истерики. А тут еще и все остальное навалилось…

А разве ж она виновата? С чем не родилась, то дали. Она что, о силе просила? Да ни разу, она что, дура, что ли? Много силы — много печали, хуже только знания, от них в голове совсем уж лишние мысли заводятся. Вот, сеструха ее, она тогда без огня вернулась. Когда Ковь ее в последний раз ее видела — нянчила третьего, четвертого носила, мужа строила… Чем не счастье? А что Кови недоступно — так тем желаннее. Но кому вообще нужна магичка? Для своих, деревенских — она выскочка непонятная, опасная и заумная. Может и прижилась бы, вернись она сразу после Академии, лишь иногда просыпалась бы среди ночи и по городской жизни тосковала, но прижилась бы, и стала бы как сеструха… А сейчас… Непонятно чего хочет и о чем думает. Где шлялась столько, что делала, что у нее за душой… Нет, дома-то ее примут, но и только. Будет век при матери старой девой жить. Да и что уж тут — сама Ковь уже в деревне не уживется. Тесно там, скучно, это хуже, чем пятый день в комнате сидеть, силу усмиряя, потому что на всю жизнь.

А для таких, как Ложка, она деревенщина неотесанная, подумаешь, магичить умеет… Кость широкая, кожа солнцем пропеченная, для работы рожденная, и под обгрызенными ногтями земля!

Да и люди сытые да безбедные магичку не примут, кем бы они ни были. Магия от Ха, магия заносит в жизнь хаос, как срамную болезнь, и уж не выведешь: не зря же Отец-Солнце заповедовал с магией не вязаться. С магиком поведешься — бед наберешься. И только… А те, что в беде, с бедой справятся и забудут и беду, и вытащившую магичку с легким сердцем. Зачем плохое помнить?

Вот к чему был этот бум свадеб на последних годах обучения. Ковь помнила, как спросила подругу, зачем той замуж так рано, да еще и за боевика контуженного и услышала вполне логичное: «А куда еще?» Тогда Ковь, дура романтичная, не поняла вопроса. Попыталась что-то про любовь сказать, подруга же боевика своего любить не любила… а та только грустно смеялась. Просто раньше все поняла — вот и все. А Ковь понять не успела…

Так и болтается теперь где-то между, с отщепенцами, которые и сами не знают, кто они, откуда и чего хотят. И куда бредут, и зачем — того не понимают, наугад выбирают и кривая сама выводит. Навроде Васки. Это он с ней не путешествовал, это он так домой кружным путем возвращался, и Ковь знала, знала, знала, что кончится все его замком, и этого боялась…

И вот. Сбылось.

И от осознания волосы так и трещали, и искры так и сыпались во все стороны. Васку-то вывело, и что же, Ковь одна останется? Не жить же вечно приживалкой в чужом замке?

Так что Ковь не просто так из комнаты не вылезала. Она спасала всех остальных от собственного общества. Очень полезное занятие.

Только вот с него выть хочется.

И скучно.

Кирочка вроде книжек принесла, целую огромную стопку, но по своему вкусу: все какую-то ерунду про призраков и восставших мертвецов. Кто бы ей сказал, что после того, как одного упокоил, про других читать совершенно не хочется… Ковь вот сказала и весьма витиевато, но Кирочка, вместо того, чтобы устыдиться, обиделась, глазом нервно потикала, развернулась и так с Ковью разговаривать и перестала.

В общем, почти единственным полезным развлечением было пропускать между пальцами тоненькие ниточки-молнии. Когда с пальцев срываться перестанут — можно будет и выйти. А что в комнате грозой пахло — так Ковь окно открыла, и сразу запахло еще и гнилыми осенними листьями, и сырой землей… осенью.

С осенней прохладой Ковь боролась радикально: сидела в старых, вытертых на коленях, зато очень теплых и удобных штанах поверх других штанов, модных таких, в облипочку, которые она в Академии когда-то носила, и которые на ней теперь болтались, как на вешалке, и Васкиной куртке поверх рубахи.

Чтоб она еще раз доверила Васке купить себе куртку! В ней Ковь могла только сидеть, потому как стоило ей встать, и куртка тянула ее плечи книзу, как будто на спину Кови взгромоздились все грехи Мира одновременно, да еще и друзей позвали. В кожаной куртке должно быть меньше железа, как бы еще Васке это объяснить и на крик не сорваться…