Волки - Юрий Гончаров

– Так что? Вы говорили, что кто-то вылезал из окна мязинского дома. Так?

– Так-то так, – Келелейкин, видимо, испытывал страшные душевные терзания, – да вроде бы и не совсем так… Вы меня тогда спрашивали: а какой он? А я сказал, что будто его не разглядел… А ведь я… разглядел…

Баранников весь напрягся, вытянулся вперед, как скульптурная композиция, известная под названием «К звездам».

И даже Костя, как бы предвкушая услышать нечто значительное и даже, может быть, решающее все дело, замер, затаил дыхание и крепко сжал в кулаки сразу вдруг вспотевшие пальцы.

– Точно видел, – медленно, раздельно, словно через силу, промолвил Келелейкин. – И прошел он мимо меня прямо вот этак, рядом, плечо к плечу…

– И вы, таким образом, хорошо его рассмотрели? – подскочил Баранников.

– Очень даже хорошо. Роста вроде бы среднего, пожилой мужчина…

– Лицо! Лицо! – простонал Баранников. – Оно вам знакомо? Из местных кто-нибудь?

– Никак нет, не из местных… Но очень даже замечательное лицо – весь черный, прямо сказать, жуково́й… И волосней, знаете, зарос – ужас! Как, значит, ширнул на меня этак глазищами, так, честно говорю, душа в пятки ушла. Страшон! Не приведи господь, как страшон!

– А что на голове? – встрепенулся Костя неожиданно. – На голове что – не заметили?

– Да, признаться, не присматривался, но, вспоминаю, вроде бы кепка, что ли… этакая, знаете, лопушком, набочок…

– Так что же вы сразу не сказали? – с досадой крикнул Баранников. – На первом же допросе, сразу – тогда, утром?

– Оробел. – еле выдавил из себя Келелейкин. – Совестно признаться, товарищ следователь, а оробел… Убьет, думаю себе, такой негодяй – и будь здоров! Места наши глухие, хожу в ночную смену… Простите великодушно… Оробел!

Откинувшись на спинку стула, Баранников переводил взгляд с Келелейкина на Костю. Первый сидел, виновато понурившись, проникнувшись, как видно, запоздалым раскаянием, презрением к своей трусости, второй – вытянув на середину кабинета несуразно длинные ноги, блаженно и даже несколько глуповато улыбаясь, словно вдруг увидел ясно такое, что, кроме него, никто не видит…

Но какую-то, может быть, всего лишь десятую долю минуты находился Костя в таком похожем на транс состоянии. Решительно, быстро, скачком переместился он вместе со стулом к столу, резким движением отодвинул баранниковские бумаги.

– Давайте-ка все сначала, – сказал он Келелейкину. – Рост. Выше вас? Ниже?

– Маленько повыше. Ненамного.

– Вы говорите – зарос волосами. Что это – простая небритость или настоящая борода?

Баранников таращил глаза на Костю, слова не мог вымолвить от изумления. Он его просто не узнавал: куда девалась дурацкая ухмылка, мечтательное спокойствие, мешковатость? Весь – как стальная пружина, острый, колючий взгляд, четкие, уверенные движения. Эк его, словно тигр метнулся в прыжке! Сдвинул бумаги на столе, клещами впился в Келелейкина… Будто не Баранников тут хозяин, а он, Костя… И даже Келелейкин как-то подобрался, выпрямился, перестал терзать фуражку… Не мнется, не тянет, не шепчет свои бесконечные «как бы сказать» да «извините великодушно», а охотно, по-солдатски отвечает – точно и деловито.

– Борода? Нет, какая борода, с месяц, видать, просто не брился, зарос…

– А почему вы думаете, что именно – месяц? Почему не два, не три?

– Да ну, какой – два! На палец всего и отросла, не ухожена. Одним словом сказать, не фасонная борода.

– Кепка какого цвета?

– Трудно сказать, но несомненно – светлая.

– Пиджак? Пальто?

– Пиджачок плохонький. Похоже, чужой, не по фигуре, весь обвис…

– Хорошо помните, что обвис?

– Так точно.

– Великолепно! – Костя даже руки потер. – Ну, Виктор, кажется, мы наконец взяли настоящий след! Теперь вот что: самый момент прыжка вы видели? Как окно открывалось. Как человек появился на подоконнике. Как опустился на землю.

– Как окно открывалось, не видал – слышал. Шел, знаете, о своем думал, не приглядывался. А как стукнула рама – глянул: мать честная, на меня прямиком ломит! Это, значит, черный-то…

– И он вас сразу заметил?

– Надо полагать, нет. Со свету сразу не заметишь.

– А, так, значит, у Мязина в комнате горел свет? Какой свет?

– Ну, обыкновенный, электрический. У Афанасия Трифоныча всегда яркая лампочка горела.

– Хорошо. Теперь дальше. Вы показали на первом допросе, что, когда человек удалился, вы подошли к окну, попробовали раму, а она оказалась запертой изнутри. Кто же, по-вашему, ее закрыл?

– Не могу знать. Я просто подошел, а пробовать не пробовал.

– Что вы путаете, Келелейкин! – вспылил Баранников, выхватывая из папки протокол. – Вот они, ваши показания! Так… «Возле дома Мязина…» М-м… «Скрылся в темноте…» Ага, вот! «После чего я подошел и попробовал раму»… Попробовал. Черным по белому.

– Разве я тогда так выразился? Хотел попробовать, подергать, это да. Вот так, Помнится, вроде бы я говорил… Но потом не решился – а ну как там еще какой: тюкнет – и будьте любезны!

– Ну, хорошо, значит – подошли… – Костя нетерпеливо ерзал на стуле, пока Баранников уличал Келелейкина. – Побоялись стучать в окно. Допустим. Но раз вы оказались свидетелем такого факта: ночь, стукнула рама, кто-то подозрительный отходит от дома, – почему не подняли тревоги? Почему не дали знать соседям?

Келелейкин, затрудняясь объяснить, смущенно развел руками.

– Я постоял с минуту под окном, послушал. Вижу – свет горит, занавесочки задернуты, в доме полная тишина…

Баранников дернулся, хотел, видимо, задать какой-то вопрос еще, но Костя движением руки остановил его.

– А вот если б вам довелось встретиться с тем человеком – могли бы вы его опознать?

– Думаю, что мог бы…

– Отлично! В таком случае, – круто обернулся Костя к Баранникову, – пиши постановление…

– Какое постановление? – опешил Виктор.

– Ну, какое! О задержании Авалиани.

– Кого? Кого? А-ва-ли…?

– А-ва-ли-а-ни. Вот. – Костя подвинул Баранникову листок бланка. – Давай. По буквам: Алексей, Василий, Алексей, Лидия, Иван, Алексей, Николай, Иван…. А-ва-ли-а-ни. Так. Правильно. Имя – Арчил. Отчество – Георгиевич.

– Но кто это?

– Фу, боже мой, – кто-кто! Икс!

Пожимая плечами, Баранников послушно писал.

– Можно? – просовывая голову в дверь, пропела какая-то рослая, пожилая, но еще довольно красивая женщина с несколько, правда, туповатым и сонным лицом. – К кому мне тут? Я по телеграмме… Мухаметжанова. Лизавета Петровна…

– Очень кстати! – обрадовался Костя. – Вот все вместе и пойдем.

– Но куда? Куда? – совсем сбитый с толку, спросил Баранников.

– Да тут… в одно место… – неопределенно махнул рукой Костя. – Между прочим, можешь поставить на своей карточке под Иксом: Мухаметжанов. Яков. Ибрагимович.

А через каких-нибудь полчаса в комнату дежурного по райотделу вошли двое: седоватый сухонький гражданин в габардиновом, военного покроя плаще и брезентовых, пыльного цвета сапожках и немолодая, но явно молодящаяся женщина с густо напудренным широким лицом.

Старичок предъявил дежурному какой-то документ и спросил, где можно найти товарища Поперечного или Баранникова.

– В цирк пошли, товарищ капитан, – вежливо козырнув, отрапортовал дежурный.

– Что-о? – не понял старичок. – Куда?

– В цирк! – гаркнул дежурный, справедливо полагая, что незнакомый пожилой капитан маленько туговат на ухо.

Един во многих лицах

В заключении врача говорилось, что смерть гражданина Авалиани А. Г. наступила в результате перелома шейного отдела позвоночника и одновременного кровоизлияния в мозг.

Примостившись за каким-то пестро размалеванным ящиком из реквизита фрау Коплих, лейтенант Мрыхин писал протокол о происшествии. Перед ним лежал раскрытый на первой странице, видавший виды, потрепанный паспорт, и всякий раз, когда требовалось упомянуть фамилию потерпевшего, лейтенант заглядывал в паспорт, ибо имя и фамилия были необычны, трудны для запоминания.

Тот же, кто еще вчера назывался этим редкостным и звучным именем, лежал бездыханный на таких же составленных рядом, пестрых ящиках и равнодушно глядел из-под неплотно прикрытых синеватых век мутными белками уже ничего не видящих глаз.

Размахивая коротенькими ручками, то и дело вспыхивая золотыми коронками зубов, суетился директор, что-то объясняя, выговаривая фрау Коплих. Ее помощник, униформисты, актеры, рабочие толклись в довольно узком проходе у клеток. Черная пантера, львица, гиена, волки и тощие, облезлые лисы беспокойно метались в своих неубранных, тесных жилищах… Острый, удушливый звериный запах стоял так крепко, так непробиваемо, что лейтенанту, не привычному к цирковым задворкам, приходилось частенько вынимать из кармана носовой платок и прижимать его к носу.

И лишь двое оставались величественно, непоколебимо спокойны, презрительно щурили холодные глаза и глядели свысока, всем видом своим показывая, что все, что произошло, что сейчас мелькает перед ними, – все это такая незначительная мелочь, на которую и обращать внимания не стоило бы…