Волки - Юрий Гончаров

– Постой, а как же тогда все это – остров, дед Мязин, пропавшая Таифа?

– Дед Мязин помер сам. Экспертиза установила. От мозгового кровоизлияния. Никто его не убивал и насилия над ним не учинял. И закопан он был не Колькой. Мы с криминалистами еще раз осмотрели могилу. Характер рытья, следы от лопаты, отпечатки пальцев на древке неопровержимо свидетельствуют, что рыли не мужские руки, а женские, притом слабые, старушечьи. Только Таифа и могла это сделать, больше некому. Кроме того, на земле остался след, мы с тобой не заметили в горячке… Она тащила Илью волоком, от самой своей сторожки. Тащила долго: метр протащит – и остановка. Еще метр – еще остановка…

– Но сама-то Таифа где, куда делась?

– Труп ее выловили в реке. Лодку, на какой Илья к ней с банкой своей переплывал, тоже выловили. Таифа просто утонула. Сама. Закопав Илью, вздумала переправиться с острова, по неосторожности свалилась за борт, хлебнула… Много ли ей надо? Тут ей и пришел конец…

– Ничего не понимаю! – воскликнул Костя, вскакивая с дивана и принимаясь ходить по кабинету. – Зачем ей понадобилось так его хоронить? Без людей, одной, без всякой обрядности… Что за поспешность такая? Без соблюдения необходимых формальностей! Зачем ей было тут же куда-то ехать с острова?

– Формальности ему! – Баранников, полностью чуждый сейчас всякой веселости, однако даже улыбнулся половиною лица. – Ты местных людей и местные нравы не знаешь. Пожил бы ты здесь хоть полгода, такие вопросы не задавал… Таифа старообрядка, ты это понимаешь? А у старообрядцев такое в головах, что самому дьяволу не под силу разобрать. До сих пор еще есть такие кондовые, такие допотопные – никаких обычных человеческих норм, даже государственных установлений не признают и знать не хотят. Родится, например, ребенок, они его сами там как-то окрестят, имя ему дадут, а в загсе записать и не подумают. Человек фактически живет, а нигде не обозначен, будто его и нет вовсе. Так вот и Таифа. Поди теперь, узнай, что темный ее ум, темная ее вера в ту ночь ей шептали… Однако сделала она так, как сделала, это факт, и факт несомненный…

– Уверен же ты! Ты ведь и в том, что Колька троих убил, тоже был крепко убежден.

– То была гипотеза, а теперь точно установленные факты, подтвержденные экспертизой.

– А как же объясняется то, что банка с монетами попала в церковь, в Колькины руки? Как сам Колька туда попал?

– Таифа прятала ее в колодец. Помнишь, крышка была приоткрыта? На крышке, на железном кольце этой крышки – отпечатки ее пальцев. На тумбочке возле колодца – огарок свечи остался. Это она прилепила, на нем тоже отпечатки ее пальцев. На замке в церковных дверях – тоже только ее. Похоронив Илью, она, естественно, должна была спрятать дедово богатство. Ведь теперь она становилась хозяйкой этого золота. Она отперла церковные двери, вошла с банкой, прилепила огарок, стала поднимать крышку – и тут ее напугал Колька, который спал за царскими вратами, в алтаре. Таифа и кинулась бежать в испуге. Да не только из храма, а и с острова, – почему двери и остались открыты, и замок с ключами в петле. А банка – на полу, как она ее поставила, когда бралась за крышку. Откуда, спросишь, это известно? Следы ее на береговом песке остались, криминалисты их, как книгу, прочитали… А в страхе своем, в поспешности, не умея обращаться с лодкой на такой быстрине, она и свалилась за борт…

– Значит, Николай говорил правду, что ни к ней, ни к деду не имеет никакого касательства?

– Выходит, так. Эти события совершились без него, пока он спал в алтаре, на досках и фанере. Там окурки его, плевки… Когда он заявился в город, случайно на улице наткнулся на Валентина, – того Ерыкалов вел в прокуратуру. Подумал, это из-за плота, открылось! Шмыганул на пристань, сбил с Валькиной лодки замок – и на остров, выжидать, что дальше будет. Но ведь, от людских глаз не спрятаться! Один рыбачок засек, как он замок сбивал и отчаливал. Значения он тогда этому не придал – лодка Валентинова, а он знал, что Валька с Николаем дружки. Подумал, наверно, просто ключ потеряли…

– Что же это получается? – проговорил Костя озадаченно, потрясенный тем, как Баранников в каких-нибудь пять минут безжалостно и беспощадно разрушил и откинул все, что было добыто им за несколько суток с такими тяжкими трудами. – Куча дряни, паноптикум человеческих пороков, почти каждый – так или иначе – преступник, а виновного тем не менее нет!

– Вот то и получается! – сказал Баранников удрученно.

– И кто же у тебя остался?

Одна-единственная карточка лежала на столе перед Баранниковым. Костя наклонился над столом и прочитал:

«Человек, вылезавший ночью из окна. Икс».

Черты Икса выступают из мрака

Иван Александрович Келелейкин был человек грамотный, трезвый и рассудительный, но несколько, может быть, тугодум, робковат в тех случаях, когда приходилось действовать решительно. У него всегда и речь была тихая, ровная, сдержанная, без крика, даже без заметного повышения голоса. «Иван Александрыч не говорит – читает!» – посмеивались за его спиной, но беззлобно, уважительно. Действительно, кажется, полети вся земля вверх тормашками, – и тут Келелейкин не заспешит. «Так, – скажет глуховатым своим баском, – давайте-ка, ребятушки, не лотошите, сядем-ка да обдумаем, как бы это нам за что половчей уцепиться…»

А вот тут – подите: смешался. Полные сутки не миновали – второй раз стучится в двери прокуратуры.

– Ко мне? – удивился Баранников.

– Так точно, – с какой-то немного виноватой улыбкой тихо, сдержанно ответил Иван Александрович. – Извиняюсь, что лезу с беспокойством, но желательно поконсультироваться…

Келелейкин мялся, поглядывая на Костю.

– Ничего, не смущайтесь, – подбодрил его Баранников. – Это наш работник, абсолютно в курсе дела…

Келелейкин поник скорбно.

– В том-то и суть, товарищ следователь, – вздохнул он, – что вы и сами не в полном, как бы выразиться, курсе…

– То есть?

– В жалобе на гражданку Чунихину, какую я вам вчерашний день подал, – совсем умирающим голосом проговорил Келелейкин, – есть, как бы это сказать… не полная доскональность, что ли…

– Вы хотите взять обратно вашу жалобу? – спросил Баранников.

– Ни боже мой… Но долгом считаю дополнить… чтобы, так сказать, беспристрастно… – Келелейкин вспотел даже, помахал перед лицом форменной железнодорожной фуражкой. – Дело в том, что я сам, как бы это выразиться… ну, сам, знаете, произвел расправу над Чунихиной… Ну, в общем сказать, маленько потрепал ее, коротко говоря…

– Ах, вон что! – едва удерживаясь от улыбки, протянул Баранников. – То есть, вы считаете, что, сигнализируя правосудию на противозаконные действия гражданки Чунихиной, вы и сами…

– Вот, вот! – обрадованно перебил Келелейкин. – В том-то и дело, что вот именно, тово… сами! Почему и желательно поконсультироваться: не выйдет ли так, извиняюсь, что суд, справедливо наказав Чунихину, и мне на старости лет припечатает этакое что-нибудь, ну… за хулиганство или как там, согласно статье закона…

– М-м… – невнятно промычал Баранников, косясь на Костю и незаметно подмигивая ему. – Действительно… Но думаю, что суд учтет и ваше состояние в тот момент, и вот это чистосердечное признание в содеянном по горячности… Ничего, Иван Александрыч, – бодро закончил он, – идите, работайте спокойно. Заверяю вас, что то, чего вы опасаетесь, не случится.

– Ну, покорнейше вас благодарю! – растроганно сказал Келелейкин. – А то, знаете, на старости лет… Всю жизнь ни в чем этаком не замечен, ни одного взыскания – и вдруг вот тебе…

– Ничего, ничего! – совсем благодушно, приветливо улыбаясь, сказал Баранников. – Обещаю вам, что на вашу репутацию не ляжет ни единого пятнышка… Пожалуйста, можете идти, – кивнул он, принимаясь за какие-то бумаги.

Но Келелейкин не уходил, медлил, теребил в руках фуражку.

– Вы что-нибудь еще хотите сказать? – догадался Баранников.

– Да вот, знаете… – Голос Ивана Александровича понизился почти до шепота. – Дело, знаете, такое… Уж вы извините меня великодушно, но… я ведь и по тому делу…

– По какому – тому? – Глаза Баранникова вспыхнули так неожиданно, мгновенно, как неожиданно вспыхивают вечером фонари уличного освещения.

– Да вот насчет Афанасия Трифоныча… – прошептал Келелейкин. – Я тогда говорил…

– Так что? Вы говорили, что кто-то вылезал из окна мязинского дома. Так?

– Так-то так, – Келелейкин, видимо, испытывал страшные душевные терзания, – да вроде бы и не совсем так… Вы меня тогда спрашивали: а какой он? А я сказал, что будто его не разглядел… А ведь я… разглядел…

Баранников весь напрягся, вытянулся вперед, как скульптурная композиция, известная под названием «К звездам».

И даже Костя, как бы предвкушая услышать нечто значительное и даже, может быть, решающее все дело, замер, затаил дыхание и крепко сжал в кулаки сразу вдруг вспотевшие пальцы.