Волки - Юрий Гончаров

– Зачем его? Нанимал. Из наших, местных. От охотников отбою не было. По три рубля, однако, за каждый раз платил. В те времена это, знаете, какие деньги были!

Фантастическая надежда вдруг затеплилась у Кости.

– А не помните ли вы кого-нибудь из тех мальчиков, что выступали с Пазиелло?

– Ну, что вы! Столько лет… Да я и тогда не знала.

Костя поблагодарил и откланялся.

В замысле у него было еще одно мероприятие.

– Укажи мне какого-нибудь настоящего стопроцентного грузина, – попросил он Баранникова, позвонив из уличного автомата.

Виктору, чувствовалось, было некогда, в кабинете его находились люди, и, отвечая кое-как Косте, он разговаривал еще и с теми, кто был в его кабинете.

– Что значит – стопроцентного?

– Ну… чтоб знал язык, мог поговорить с другим грузином.

– Иди на базар, там их во фруктовых рядах сколько хочешь. Все кавказские диалекты, на выбор.

– Нет, это не подходит.

– Тогда погоди…

Минуты полторы телефонный провод доносил только отдаленное хлопанье дверей, невнятые голоса.

– Алло! – вместе с треском мембраны возник в трубке голос Виктора. – Вот тут один знающий человек подсказывает – у городского военкома шофер грузин. Солдат. Имеешь представление, где военкомат?

Военком понял Костю быстро.

Так же быстро понял Костю и Сулико́ – очень приятный, живой кареглазый парень, на удивление – без непременных усиков.

– А почему ты Сулико? – заинтересовался Костя… – «Где же ты, моя Сулико…» Это ведь женское имя?

– Как хочешь можно – можно женское, можно мужское. Это просто нежное имя, У нас все имена нежные.

– Вот как! Какой вы нежный народ… Так вот, Сулико, – повторил Костя, – когда ты его разыщешь, скажи – земляка, мол, ищу, дзмобилё, – так, кажется, по-вашему звучит? Сказали мне, мол, с моих мест есть тут человек… Ну, и поговори с ним. По-грузински, конечно. Вот и все. Ясно?

– Задание понял! – улыбаясь во все свои ослепительные зубы, шутливо козырнул Сулико.

Когда он вернулся, на лице его было смущение.

– Видел? – спросил Костя нетерпеливо.

– Видел.

– Говорил?

– Говорил.

– Ну, что?

Сулико развел руками.

– Понимаешь ли…

– Ты мне одно скажи: грузин он или не грузин?

Сулико затрудненно замялся, опять развел руками.

– Говорить он может обо всем… Речь у него правильная. Почти правильная.

– Значит, все-таки неправильная?

– Понимаешь ли, трудно сказать… В нашей местности так говорят, а чуть подальше – немножко не так говорят… Наша страна маленькая, а разницы много. Два города, две деревни рядом стоят, а люди уже не такие немножко…

– Но все-таки, какой можно сделать вывод?

Сулико задумался. Он понимал, как важно его слово, и не хотел ошибки.

– Я бы сказал так: сказать, что он совсем грузин, – я бы не сказал… Может, он жил в Грузии долго? Если там русские долго живут – они совсем как грузины бывают. Для не грузина – он, конечно, грузин. Для грузина – он, конечно, не совсем грузин. Вот так бы я сказал!

Наступила очередь задуматься Косте.

Результатом этих размышлений было то, что через полчаса с кугуш-кабанского телеграфа в далекие Подлипки на имя начальника районного угрозыска Максима Петровича Щетинина полетела телеграмма с просьбою срочно, самолетом, отправить в Кугуш-Кабан гражданку Извалову, истицу и потерпевшую по делу Леснянского Г. Ф.

И с такою же точно просьбою – срочно прибыть в Кугуш-Кабан – пошла еще одна телеграмма, но уже в ближнюю местность, в пригородный пионерский лагерь «Уральское солнышко», к поварихе этого лагеря Елизавете Петровне Мухаметжановой.

Конец князя Авалиани

Итак – все рушилось.

Здоровье пошаливало: сердцебиение, печень, по утрам неприятный шум в голове, точно в каждое ухо вставили по огромной морской раковине. Лоб и виски стянуты железным обручем. Излишняя потливость – опять-таки сердце…

Укатали сивку… что?

Крутые горки. Вот что.

Вай, генацвале! Сколько ни катать…

В черно-синей воде маслянисто сверкали, вздрагивая, лениво переливались с бегущей звенящей струей голубые звезды. Черные лодки, как попало приткнувшись к пустынному, заваленному мокрыми бревнами берегу, стояли, как стадо каких-то невиданных бокастых чудовищ, сбившихся в кучу на ночевку.

Арчил сидел на носу старого полузатопленного карбаса. Корма грузно опустилась на дно, была невидима. Лишь легкие бурунчики течения, натыкаясь на нее, смутно обозначали ее очертания.

Все рушилось к чертовой матери!

Вкус к шумной, деятельной жизни притуплялся с каждым днем. Похождения последних десяти лет отравили начисто и душу, и тело. По роду занятий приходилось встречаться с человеческой дрянью, с исключительно вздорными и глупыми людьми, и все десять лет играть, играть…

Боже, какие только роли не переиграны! Золотоискатель-геолог из Якутии. Магаданский строительный прораб. Профессор, доктор медицинских наук, лауреат Государственной премии. Народный артист Мордовской АССР, тоже лауреат, кажется… Наконец, инженер. Ничего, и это сошло преотлично.

И вот – князь…

И почему-то черная вода, черные лодки, влажный залах древесной гнили, колеблющееся сияние звезд…

А может, он и в самом деле – великий актер?

Может, так вот, понапрасну, почти шутя, растратил себя на пустяки, а мог бы потрясать сердца людей!

Ну, да что теперь об этом. Теперь о другом надо, о важнейшем.

О собственной шкуре.

Как это он давеча сразу не догадался, что его прощупывают! Пришел какой-то лопух, солдат. «Ва! – говорит. – Видал тебя на представлении, обрадовался – земляк… Откуда, кацо?»

Ну, земляк и земляк. Пошла беседа, пошли расспросы, воспоминания. Спасибо, ребята все окликали: «Арчил, принеси то, Арчил, убери это!» Насилу отделался от настырного земляка. И лишь близко к вечеру осенило – что за «земляк»… Допер, что подослан легавыми. Сомнений не оставалось: долговязый в Кугуш-Кабане – из-за него…

Ишь ты, к тете в гости приехал, сволочь!

Вот взять бы сейчас из реквизита жонглеров Христофоровых один из ихних тяжелых ножей да кинуть в то раскрытое окошко на первом этаже, где прохлаждается у мифической «тети» этот длинноголявый. Так, чтоб до половины вонзился в межглазье…

Как некогда сеньор Джованни учил.

Без промаха.

Кремлевские куранты проиграли где-то далеко, в городе. Ну, что ж, можно и собираться. А пока…

Арчил выливает в глотку полбутылки «зверобоя». Мысли делаются яснее, отчетливее.

Хорошо ли, так ли он сделал, что ушел из цирка, не стал дожидаться вечернего представления?

Так. Хорошо.

Черт их знает, могли бы прямо с манежа взять.

Нет, гран пардон, сеньоры! Мы еще побрыкаемся!

Поживем!

Вовремя одумался, не поперся к своей дражайшей Лизаветушке, отказался от роли отца семьи, законного супруга. Черт знает, какая чепуха пришла было в голову! Тихий домашний очаг, семейные радости… Слава богу, кто-то уже давно догадался заменить его у Лизаветиного очага.

Нет, не та роль. Совершенно не его амплуа.

А город спит… Кугуш-Кабан проклятый! Дым отечества, чтоб ему провалиться!

От лодочной пристани, через завалы из бревен, медленно, скупо расходуя силы, подымается в город.

Мысли дробно семенят, бредут за ним, словно овечья отара за чабаном. Все – старые, привычные, серые, как овцы. Но среди них вдруг появляется новая, незнакомая, мечется юркой змейкою: «Это, мол, еще, кацо, ничего, что жульничество, многоженство и прочее такое… А вот ну как дознаются, что из мязинского окошка третьеводни ты вылезал?..»

Это в первом часу ночи-то! А что? Свидетель имеется… Вот покажет на тебя следователю, тогда и младенцу станет ясно, кто Афанасия ухлопал…

Шарахнулись мысли-овцы от этой новой, что от волка, и все кто куда разбежались, только пыль пошла. Одна эта – возле.

Фу, черт, крутенька гора… А спешить надо – минуты считаны.

У городского сада, однако, замедляет шаг, прислушивается. Тихо. Осторожно, крадучись, проникает через заднюю калитку в тот дальний угол, где темным шатром возвышается над деревьями цирк.

Так…

Сейчас – быстро, бесшумно – в конюшню, в клетку, служившую ему последние недели неуютным ночлегом.

Багаж невелик. Засунуть в чемоданчик засаленную, со свалявшейся ватой подушку – и все.

Тускло горят угольные лампочки.

К чертям иллюминацию!

Поворачивает ручку рубильника – и все погружается в чернильную темноту.

Ощупью, вдоль стены идёт к клеткам. Зеленовато поблескивают во тьме глаза невидимых зверей.

Вот клетка пантеры.

Львицы.

Цезаря.

Вот наконец и его…

Где-то в стороне манежа слышны шаркающие шаги, голоса. Это ночной сторож переговаривается с пожарником, отчего погас свет.

Действовать! Действовать!

Самолет отбывает на рассвете, около трех. Каких-нибудь пятьдесят минут – и он в Перми. К его услугам быстроходные воздушные лайнеры. К его услугам – весь мир.

Он еще не знает, где будет завтракать: в шумной ли Москве, в прохладной ли тишине Сочинского морского вокзала…