Голем в Голливуде - Джонатан Келлерман

В криминальных историях неизбежны слепые пятна и предвзятость.

Именно предвзятость позволила разглядеть систему. И даже сейчас вся картина виделась сквозь еврейскую призму.

Кто-то из племени Упырей?

Мысль Господь не велит вызвала усмешку.

Ты бы мог запрещать, если б я в Тебя верил.

Допустим, один еврейский Упырь угрохал другого. От этого не легче.

Лучше бы выкорчевывал Упырей и боролся с преступностью иной персонаж. Лучше, но все равно паршиво. Потому что желание перевести стрелки на вольного мстителя – это отголосок коллективной вины, порожденный погромами, издевательствами и кровавыми наветами.

Что-что ты сделал? Ой вей, что о нас подумают гои?!

Неудобный реликт племенного еврейства – гоэль хадам, искупающий кровь – вспомнился потому, что библейский закон отчасти предписывал настичь и убить всякого, кто лишил жизни родича. Отчасти – из-за странного ограничения: гоэль хадам имел право на возмездие только в случае предумышленного убийства злонамеренными душегубами. Люди, совершившие непредумышленное убийство, могли рассчитывать на непредвзятый суд и укрывались от мести кровников в специальных Городах-убежищах.

Джейкоб подал знак – еще графинчик теплого сакэ.

В Гарварде один второкурсник, считавший себя знатоком Японии, говорил, что сакэ подогревают, чтобы скрыть несовершенство низкопробного пойла. Хорошее сакэ всегда охлажденное и дорогое. Джейкоб любил несовершенство. Дрянная выпивка честна, как облезлый дом Шерри Левек: вкус в ней не главное.

Джейкоб налил и погонял сакэ в лакированной кадушечке. Пожалуй, напиток приторный, но вдогонку тэкка маки – самое то. У каждой нации существует своя пара выпивки и закуски, что неоспоримо доказывает: еда – лишь повод для пьянства.

Банзай!

Зал взревел, когда мордоворот-некогда-известный-как-Род-Артест[30] исполнил трехочковый бросок.

Нынешним открытием я заслужил по крайней мере ужин, подумал Джейкоб, вручая официантке карту «Дискавер». Через минуту девушка вернулась и покачала головой:

– Не проходит.

Большой сюрприз. Кинув на стол четыре двадцатки, Джейкоб отбыл.

В «187» была всегдашняя слегка подогретая толчея: стена потных тел и так называемая музыка, больше похожая на топот носорога.

– Привет. – Виктор налил бурбон. – Только что тебя вспоминал.

– Я тебе задолжал?

– Подруга твоя здесь.

Джейкоб огляделся, высматривая рыхлую девицу, покусанную жуком. Уже бывало, что он вдруг сталкивался с одноразовой партнершей. Если повезет, она его не вспомнит.

Меня как будто насадили на нож.

Не дождешься.

Не найдя девицу, Джейкоб вопросительно взглянул на Виктора и руками изобразил большие сиськи.

– He-а, красотка, о которой ты спрашивал. Супермодель.

Сердцу стало тесно в груди.

– Где она?

– Пришла буквально за пару минут до тебя. – Виктор прищурился. – Не знаю, куда делась. Может, в туалете?

Забыв о бурбоне, Джейкоб врезался в толпу, расплескивая чужую выпивку, задевая бильярдные кии, разлучая обжимавшиеся парочки.

Гляди, куда прешь!

Перед туалетом стояла очередь в четыре дамы. Самое сокровенное Мая уже показала, решил Джейкоб, вламываясь в сортир.

Над унитазом раскорячилась незнакомая женщина – джинсы спущены к лодыжкам. Она так увлеклась отправкой эсэмэски, что сперва не заметила визитера. Потом подняла взгляд, заорала и уронила телефон в унитаз.

– Извините, – сказал Джейкоб.

Покинув судорожно прикрывавшуюся даму, Джейкоб снова ввинтился в людскую толчею. Маи не видно. Он ринулся к выходу.

Джейкоб уже одолел половину зала, когда чья-то мясистая рука стиснула его плечо.

– Отвали, друг, – буркнул он, но рука не отпустила.

Прилив адреналина охотно взял в свои ряды волну раздражения, а лимбическая система отбила срочную телеграмму о кабацкой драке, когда мясистая рука заключила его в мясистое объятье, а затем его отнюдь не мясисто поскребли костяшками по темечку.

– Лев, сукин ты сын! – Мел Субач ухмылялся: – Вот уж не думал тебя здесь встретить.

Джейкоб попробовал высвободиться. Все равно что пытаться разжать челюсти аллигатору. Лучась улыбкой, Субач его выпустил:

– Пошли выпьем, Джейк. Я угощаю.

– Нет, спасибо.

– Да ладно тебе, расслабься.

Джейкоб рванулся к двери.

– Я думал, мы друзья! – заорал Субач.

В переулке Джейкоб увидел быстро удалявшийся темный силуэт.

Явно женщина, но с пятидесяти футов лица не разглядеть; он кинулся вдогонку, и ее силуэт то возникал, то исчезал, мерцал звездою, что заметна взгляду искоса, но прячется, едва посмотришь прямо.

Распахнулась дверь бара, выпустив музыкальный шквал.

– Джейк! Куда намылился?

– Мая! – крикнул Джейкоб.

Она обернулась.

Увидела его.

И побежала.

– Погоди! – завопил Джейкоб, пьяно спотыкаясь на гравийной дорожке. Потом выровнялся и припустил что есть духу. Сзади тяжело топал Субач. Резвый, однако, парень.

Как, кстати, и Мая. Расстояние между ней и Джейкобом быстро увеличивалось.

– Мая! Это я, Дж… – Он задохнулся. – Джейкоб! Который… подожди!

– Стой! – орал Субач.

В переулке длиной с футбольное поле Джейкоб включил форсаж и почти настиг беглянку. Но переулок закончился, и Мая бросилась к заросшему сорняками пустырю за сетчатым ограждением. Не глянув по сторонам, Джейкоб выскочил на дорогу, тотчас слева накатила воздушная волна, ударил свет фар, сверкнула радиаторная решетка, кто-то ухватил Джейкоба за шкирку, и он, точно заарканенный комик, вновь очутился на тротуаре, успев, однако, разглядеть царапины на борту фургона, пронесшегося в паре дюймов.

Приземление было жестким – копчиком об асфальт.

Фургон, затормозив юзом, остановился в тридцати футах.

Отдуваясь, Джейкоб приподнялся на локтях.

Мая исчезла.

Рядом на корточки присел Субач:

– Живой?

Джейкоб огляделся.

Прямо – пустырь.

Справа магазин сантехники.

Слева какой-то склад.

– Куда она подевалась? – Джейкоб попытался встать, но Субач мягко его удержал:

– Отдохни, дружище.

Фургон взревел мотором и покатил в сторону Да Синига. В ядовито-оранжевом свете натриевых фонарей зловеще мелькнула стертая, еле различимая надпись:

ШТОРЫ И НЕ ТОЛЬКО – СКИДКА НА МЫТЬЕ ОКОН

Башня

В покоях без окон, где свет факелов хранит вечный сумрак, Ашам то и дело впадает в забытье. Очнется – и смутно видит мужчину в изножье, сморгнет – и вместо него уже мальчик, чей взгляд столь же испытующ.

Безмолвные служанки, чьи лица закрыты, кормят ее, обмывают, перевязывают раны. Поддерживают огонь и разминают ей ступни. Собравшись с силами, Ашам о чем-нибудь их спрашивает, но они молча покидают ее, прикованную к постели. Она ужасно слаба, сил достает лишь смотреть в одну точку и мысленно приказывать израненному телу заживать поскорее.