Крест. Иван II Красный. Том 2 - Ольга Гладышева

   — Давай, Андрея, вместе, а? Подмогнём друг другу. Кто знает, кого первым из нас Бог призовёт. Люди, вишь, ропщут, что Василий Васильевич не радеет о порядке в городе, начались нестроения дерзкие. Как с ним справиться? Он ведь мне родня...

— Нет, ты уж один, как и положено, а я при тебе буду на подхвате, — хорошо понял его Андрей и взялся наряду с тысяцким наводить порядок: стали хоронить по-христиански всех, кого унесла смерть, постоянно жгли костры из можжевельника, чтобы оградиться от заразы, травили ядом крыс. Не могли братья предвидеть, чем обернётся это для Андрея. И хоть были приняты все меры предосторожности: он не прикасался сам к покойникам, почти не слезал с седла своего высокого коня, — но не уберёгся. Пятого июня его вытошнило кровью, а на следующий день едва успел исповедаться и причаститься.

Удары следовали один за другим столь тяжкие, что Иван сносил их с тупой покорностью, не смея больше надеяться избегнуть новых испытаний. Боялись за Андрееву вдову, что от переживаний не убережёт она бремя своё, но на сороковины мужа разрешилась Марья здоровым младенцем, княжичем Владимиром[25].

Если бы каким-то счастливым образом удалось тогда предузнать славную судьбу его, громкое прозвище Храбрый, уготованное ему, торжество, какое разделит он со своим двоюродным братом Дмитрием, не было бы сейчас в Москве столь горестно и безнадёжно. Но как не дано предвидеть беды нечаянные, так и взлёты и торжества предугадать невозможно — не узнать, на чью долю они выпадут. Только просили Бога, чтоб уберёг от свирепства чумы малых княжичей, не ведая в них будущих первых победителей татар, учинителей злого Мамаева побоища, коим кончится власть поработителей Русской земли. Но до этого было ещё далеко.

С суеверным страхом думал Иван о Семёне: не передал бы крест, может, обошла бы его смерть стороной. С боярами Семён был заносчив, с татарами хитёр и льстив, со слабыми груб — и во всём преуспел, отцова ничего не упустил, прозвище Гордый приобрёл, жил, как мёд пил, во всю мочь, во всё горло. Я же ничего не хотел и не добивался, само свалилось на меня, но без радости и чести. Всё мне кажется, отнято больше, чем досталось. Вся жизнь моя — утраты одна за другой.

Самое скверное: он не знал, на кого опереться. Разговоры на паперетях и торжищах, конечно, доходили до него. Он выслушивал доброхотов, но никак не мог определить для себя, за что в первую голову взяться. Не было, как нарочно, в Москве в это время духовного владыки: Алексий отправился в Царьград на поставление в митрополиты. Верховная княжеская власть тоже ещё не бесспорна пока. Хоть и величали Ивана Ивановича ближние бояре и челядь великим, а согласие-то Орды не подтверждено. Без него же никакое величание ничего не значит.

Тысяцкий Василий Васильевич всё больше досаждал ему — и взгляд его казался недобр, и правды на языке его не было. Великий боярин Андрей Иванович Кобыла благообразен ликом, учтив в обращении, но как-то сторонится, только поднукивает да поддакивает, на старость свою ссылается. Всегда под рукой, всегда с готовностью исполнить любое поручение боярин Иван Акинфов, но можно ли довериться ему полностью? Он ведь тверской, помнится. Он не смог скрыть радости, когда услышал, что Семён отписал отчину, включая Можайск и Коломну, супруге своей. Не оттого ли столь часто толкуют они с Марией Александровной вдвоём — о чём, неизвестно, с Иваном Ивановичем не делятся. Из удела пришли с ним Святогон, окольничий Онанья, старик Иван Михайлович. В непривычной обстановке они тоже растерялись, не умели сразу разобраться в кремлёвских порядках. Новонаходные люди били челом, просились на службу. Иван Иванович выслушивал каждого, стараясь понять, кто перед ним, пытаясь проникнуть в скрытые людские замыслы.

Рада была возвращению в Кремль Шура. Ей, внучке первого московского тысяцкого Протасия, дочери второго градоначальника столицы Василия, всё тут с детства знакомо и памятно. Она начала хозяйствовать, иногда даже и не советуясь с мужем по непростым решениям. Иван рад был, что она так радела о хозяйстве, её постоянно можно было видеть на хлебном, кормовом, скотном и птичьем дворах, даже и в конюшню к Чету наведывалась. Всё пересчитала в житницах, клетях и амбарах, на ледниках и в сушильнях. Пыталась и в заботы скорняжных, седельных, прядильных, кузнечных мастерских вникнуть, да отступилась — не женского ума дело. Ключники, посельские, дворские тоже не жаловали её, не хотели признавать в ней поверщика, и она сама в конце концов отказалась сверять приходы и расходы по пергаментным свёрткам, в которых ни записей не разобрать, ни число кадей да кулей не сосчитать.

Иван Иванович видел, что на глазах пустеют торги, реже приезжают купцы, всё меньше разжигается горнов на Варьской улице. И пятнение, и весчее, и мыт, и торжища — всё это заботы тысяцкого. Василий Васильевич вроде бы и суетился, и строжил мытников да вирников[26], и разные полезные начинания задумывал, а серебра в казну поступало всё меньше и меньше.

А что за дубовыми стенами Кремля происходит? Во всех соседних княжествах имелись московские послухи и видоки, помнится, и отец и Семён то принимали втае донесения, то отправляли послов со скрытыми или оглашёнными поручениями, а теперь ни гонцов, ни посланников, ни бирючей — словно вымерла земля округ.

2

Боярин Иван Акинфов сказал с досадой:

   — Княже, какой-то холоп пришлый, говорит, из Рязани, домогается тебя, важное у него, слышь, дело. Я уж хотел его взашей выгнать, да думаю, а вдруг не врёт?

Иван Иванович поморщился, не хватало, чтобы какой-то холоп прямо самому князю челом бил, будто нет для этого бояр да тиунов.

   — Ладно, допусти.

Челобитчик обут был в лапти самые утлые — в простоплетку, без обушка. На них как раз прежде всего обратил внимание Иван Иванович, сидевший насупленно, с недовольно опущенным взглядом.

   — Из Рязани, говоришь?

   — Из неё. — Челобитчик ударился лбом об пол у подножия княжеского трона. Иван Иванович скользнул взглядом по его всклокоченным, соломенного цвета волосам, попытался вспомнить, у кого ещё видел такие же, но не вспомнил.

   — Такую обувку, как у тебя, на первом же поприще стопчешь.

Боярин Иван Акинфов строго посмотрел на лычники пришельца:

   — Вестимо. В эдаких только до ветру ходить, а не из Рязани в Москву.

   — А на лошади?.. С ветерком? — дерзко возразил холоп, поднимая взгляд, который показался Ивану Ивановичу тоже знакомым.

   — Постой... уж не Босоволоков ли? Алексей Петрович?

   — Я, княже.

   — Неужто? — не мог поверить Иван Акинфов, — Как же не признал-то я тебя? Ведь мы с тобою пуд соли съели!

   — Пришёл второй пуд починать, — отозвался Босоволоков со столь знакомым весёлым хохотком.

   — А ты что же, в холопское звание подался? — Иван Иванович с недоумением разглядывал суконный колпак у него в кулаке, заплатанную на плечах сермягу, подпоясанную сыромятным поясом, на котором висели укладной нож, огниво и деревянный гребень. — А отчего брови да борода сивые? А были смоляные. Иль так успел остареть?

Босоволоков достал из отворота на рукаве льняную ширинку, обтёр лицо.

   — Пыль дорожная. Скакал к тебе, княже, себя не помня. А в челядины нарядился, чтобы друга московские меня не узнали. Васька Вельяминов и тот обманулся, когда увидал меня: пшёл вон, холоп! А я и рад.

   — На службе у рязанского князя был?

   — Был. Куда ж деваться?.. Был... А узнавши, что Семён Иванович, царство ему небесное, помре, надумал к тебе... И с плохими вестями. Упредить хочу о нечестивых делах Олега Рязанского.

   — Что ещё такое?

   — Он удел покойного князя Андрея пограбил, а город Лопасню и вовсе захватил, наша, мол, она.

Иван Иванович подскочил в кресле:

   — Да как посмел! По какому праву?.. А что ж наместник наш московский Михайла, кстати брат твой двоюродный, Алексей Петрович?

Догадливый боярин Акинфов сказал с ядовитостью:

   — У этого Олега Рязанского и батюшка его Коротопол был человек мерзкий, нраву лукавого и лживого. Смерть принял срамную в заточении московском, вот и сынок далеко не откатывается.

   — Молод Олег, а свиреп, аки лев, — добавил Босоволоков. — Брата моего Михайлу пленил, в Переяславле содержит.

   — А Лопасню, поди, уже укрепил? Когда это произошло-то? — отрывисто допрашивал Иван Иванович.

   — Произошло постом Петровским, а Лопасню, конечно, уже изготовил к обороне. Так просто не отобьёшь теперь.

   — Проучить сосунка! — ярился боярин. — Мне, можа, и не Лопасню жалко, а справедливость должна быть. И князи — её защитники. Так ведь, Иван Иванович? Ишь, учинил, вдову с младенцем забижает.