Крест. Иван II Красный. Том 2 - Ольга Гладышева

   — Ну что, Иван, теряем мы с тобой друзей, а? Даже родня нас предаёт. — Он покосился на князя ростовского, который под его взглядом поёжился, хотел что-то сказать, но Джанибек резко поднялся с подушек, прошёл к своему резному из кости трону, над которым четыре серебряных столбика поддерживали балдахин в виде башни. Хан сел неспешно, величаво, как приличествует потомку Чингисхана в седьмом колене, прапраправнуку Батыя. — Что, Иван, станешь делать, если я дам тебе ярлык на высшую власть в нашем русском улусе?

Иван Иванович понял, что от его ответа зависит, может быть, всё. Склонив одно колено, он покосился на толмача. Поп Акинф ответил ему готовным взглядом. Хоть и понимает Джанибек по-русски, с толмачом уважительнее.

   — В разоре и несчастье земля наша, чума опустошила её. Надобно теперь всё сызнова начинать, как начинал мой отец. В неустанном радении, как пчёлки трудолюбивые, будем полнить опустевшие закрома, чтобы и народ мой не пух от голода, и ты на меня не был в обиде.

   — А что мне князь Константин сказал, знаешь ли? Откуда тебе знать!.. Он сказал, что, став великим князем, станет землю свою от врагов охранять. Это от каких же врагов? Не от меня ли? Сказал: богатство буду приращивать. Но нужны ли нам завоеватели и победители? Не нужны. Зачем они нам? Мы сами... победители. Нам нужны в нашем улусе радетели, вот как Иван сказал. Таким и отец его был, и Семёна мы таким помним и любим. Мы отдадим ярлык князю московскому. Хатуня Тайдула просила меня об этом. И ваш главный поп Алексий был здесь... по дороге в Царьград был он здесь... да. Иван наследует отцу и брату великое княжение, и все русские князья должны быть в его руке. Новгородский боярин останется у нас в гостях.

Семён Судоков пал ниц на ковёр. Два стоявших у входа с копьями в руках нукера легко взяли его и вынесли.

По Волге плыла шуга, всё густея. Река должна была вот-вот встать. Обратный путь пришлось проделывать на лошадях. Все три князя ехали конь о конь, без вражды и соперничества. Просто и быстро Джанибек их угомонил.

Вскоре Иван Иванович был возведён на великокняжеский стол, по обычаю, у Золотых ворот Успенского собора во Владимире, Константин Васильевич Суздальский целовал ему крест в знак братского повиновения. Алексей Петрович Босоволоков, назначенный тысяцким, принял присягу на верность.

Глава тридцатая

1

Она теперь подолгу думала о том, что жизнь среди дворцовой роскоши и в продымлённой холодной юрте, в сущности, мало чем разнится. Степень страданий человеческих определяется степенью их восчувствования. Оттого могут быть счастливы жёны-беднячки с мерзнущими коленками и могут погибать от тайных душевных мук знатные хатуни, в шелка и меха укутанные, с кожей, разглаженной притираниями и благовониями. Высшая и основополагающая разница — власть, Степень власти, которой обладаешь. Думают, она даёт радости. Нет. Она страшна. И никогда не счастлив человек, обладающий ею. Хотя бы он этого и не сознавал. Она — вечная тревога, преступления, ложь. Она — ничем не утоляемая жажда, которая не имеет конца. Её всегдашняя спутница — кровь. Чем больше крови, тем крепче власть. Одно дело — кровь, пролитая в битвах. Она — в честь. Это освящается высокими целями, облагораживается преданиями — так принято у всех народов. Но проливший кровь родного человека переменяется навсегда и безвозвратно. Он — навсегда другой.

Тайдула сознавала, что эти размышления не для женского ума. Но она смотрела на высыхающую свекровь, вдову Узбека, она смотрела на мужа, убийцу двоих братьев, она смотрела на своих сыновей — неужели и им суждено?.. А если ей волею Неба назначено пережить Джанибека, тогда и ей тоже — суждено? Выбирать между сыновьями? Вдруг и ей — тоже?

Счастливая жизнь кончилась с воцарением на ханском престоле. Тайдула спрашивала себя: почему? Не могла не спрашивать. Мир стал иным, склонившись перед нею. Обретя вместе с мужем всемогущество, она очень быстро ощутила утрату чего-то очень важного, единственно важного, и всё искала: чего же? Она боялась догадываться, но смутная догадка постепенно становилась отчётливым знанием: утрачена способность видеть вещи и людей в их истинном свете. Как бы ни был ты мудр, осмотрителен и предугадлив, дурман власти, яд её, всё, что зовётся выгодами власти, теперь становятся устрашающими, всё более очевидными, опасными её невыгодами.

Покорные, сделавшиеся ещё более льстивыми подданные, приближённые, все теперь — тайные враги, готовые к предательству.

То, над чем Тайдула, будучи царевной, посмеивалась, стало предметом неминуемых забот. Она скрытно и ревностно следила за тем, как кормят младших жён, чем кормят: ведь от этого зависит, кто у них будет рождаться. Сами жёны беспечны и не думают об этом. Но Тайдула знает. Порочная, высокомудрая свекровь Тайтугла передала ей это знание, когда они с Джанибеком всходили на престол: хватит сыновей, отныне должны рождаться только дочери. Чем меньше число желающих стать великим ханом, тем лучше.

Итак, получив власть, Тайдула почувствовала себя слабой. Это начиналось постепенно. Сначала она думала — от возраста. Живая, любознательная девочка совсем исчезла в ней, душа её отяжелела и потемнела. Всё стало раздражать: люди, чтение, дворцовое убранство. Скука переходила в тоску, тоска — во гнев.

Татары не знают ни домашнего скарба, ни роскоши и живут, как собаки, они голодны и дурно одеты, они не возделывают землю и не знают плодов, им знакомы только бобровые меха, шубы и тому подобные гнусные вещи... Не смешно ли приходить в ярость от того, что писал о её народе сто лет назад глупый кади Ибн-Васыль из города Хамата? Не смешно ли сердиться, что еврейских перекупщиков вытесняют на базарах венецианцы и вся торговля китайскими шелками с Венгрией и Италией теперь в их руках? Но венецианцы почему-то вызывали особую ненависть. Летние шатры-кугарме казались Тайдуле слишком просторными и холодными, а освещение слишком ярким, и она, схватив позолоченную булаву, разбивала фонари и бросала на пол мраморные подсвечники.

   — Царица, — говорила ей с улыбкой любимая прислужница Умму, — тебя же не сердит, что суда у нас на Итиле строят только русские и никто не может сравниться с ними в работе с деревом? Мы не знаем, как плотничать. Русские знают. Мы народ воинов. Венецианцы торгуют более честно и ловко, чем армяне и евреи. Что тебе до этого?

   — Должно быть, Иблис и его злые духи шайтаны стремятся вселить в меня грех[27]. У меня болит голова, и бокку кажется мне тесной. Мне отвратно ничтожество послов, целующих землю перед ханом. Зачем ко мне ходит воспитатель Тинибека сеид Ибн-Абдель-Хамид повторять, что покойный был красивейшим созданием Аллаха, преемником своего великого отца Узбека, у которого пользовался почётом и влиянием? Почему я должна это выслушивать?

   — Так прогони его!

   — Простодушная Умму! Я и так живу в какой-то странной пустоте. Мне безразличны мои доходы. Мне душно в Сарае, мне тошно в ставке у Хаджи-Тархана, о Солхате я и слышать не могу. А Джанибек кочует в степях, пока не начнётся стужа и не замёрзнут реки... И он не хочет больше читать Коран.

Рабыня внимательно выслушала царицу.

   — Пойди к имаму. Твой дух разрушают невидимые силы. Твоя слава достигла пределов наравне со славой мужа. Но что с тобой?

Хороший совет: пойти к имаму. Однако сердце подсказало: сначала пойти к Тайтугле. С ней нельзя быть откровенной. Но пусть скажет свою женскую тайну, которая привязывала к ней Узбека до конца его дней.

Во время встречи свекровь оставалась неподвижной, как языческий идол: выпуклые тёмные веки опущены, губы ссохлись, и рот стал как щель. Она поняла сразу то, в чём великая ханша и себе-то признаваться не хотела.

   — В Коране говорится для мужчин: вы не можете быть одинаково расположенными к жёнам своим, хотя бы и желали этого, поэтому не привязывайтесь к ним всею привязанностью, а так, чтобы они оставались при вас в некотором недоумении. — Тайтугла засмеялась клёкотно, не разжимая губ. — С тем, что тебя гнетёт, — сказала, — справляйся сама. Я не даю советов. Мой долг исполнен. Я сделала для вас, что могла. Я возвела на престол мужа, теперь — сына. Есть ли у тебя голова? Мой выбор между сыновьями убил и меня. Я давно мертва. Разве я просила у кого-нибудь сочувствия? Улус Джучи, его крепость выше и важнее страданий одной души. Даже если это моя собственная душа.

   — Ты дала мне много знаний. Скажи свою женскую тайну, — настаивала Тайдула.

   — Говорят, в Китае есть женщины, которые каждый раз являются мужу как бы девственницами. И про меня такое придумали. Но моя сила была в другом. Я оказалась умна. Молва разносит и про твой ум. Но это только сочинения. На самом деле ты не настоящая монголка. Твой ум — не ум природной степнячки. Он собран из чужих мыслей и описаний. Чем тут гордиться?