Не от мира сего - Александр Бруссуев

Вернувшись, Сампса неторопливо расположился на своем месте, поправив под локоть свой походный мешок, погрел, протянув к пламени, руки. Или это он их так внимательно рассматривал: мало ли что бывает, если в самый ответственный момент пальцы дрогнут. Лучше бы штаны свои осмотрел!

Наконец, видимо, решив, что все ритуалы соблюдены и можно говорить, он поведал о том деле, что привело великолепного Сампсу Колывановича к, практически, родным пенатам.

По лесам и полям Ливонии, да и прочей Земли, шастает много не самого добропорядочного народу. Их главная задача — кого-нибудь прибить, надругаться и даже убить. Попутная цель — сделаться при этом немного богаче, то есть, еще и ограбить. Ничем иным эти людишки заниматься не желают, да и не умеют, поди. Их толкает на промысел паталогическая страсть к насилию. В принципе, те же самые задачи выполняют государевы люди: стражники всякие и иже с ними. Только разбойнички, наверно, не могут устроиться на государеву службу — князьям есть из кого выбирать. Но и уничтожить лиходеев (не тех, которые при державном служении) у князей рука не подымается. Чтобы контролировать ситуацию, надо создавать проблемы. Как говорят, чтобы овцы были овцами, надо, чтобы их со всех сторон окружали волки. Или шакалы.

Один негодяй, оставивший о себе память в родных местах, по прозванью "Solvaaja" (в переводе "обидчик", примечание автора), но в одночасье сгинувший, однажды вновь объявился где-то поблизости. Был он раньше просто безымянным, однако, вернувшись, вдруг заматерел, закабанел, словно титул получил. Стал именоваться по-слэйвински Соловей-разбойник. Страху в этом Соловье не осталось нисколько, не говоря уже о толике здравого смысла или вообще — совести. Где он набирался такого нахальства, какие курсы прошел — того неведомо. Известно только то, что где-то в Брянских лесах он отлавливал особо значимых радимичей, чем приносил немалую пользу. Во-первых, устранял свободных в своих поступках людей, подчиняя действия прочих воле очередного князька: как же — заступник! Во-вторых, имел с несчастного, который редко когда был последним бедняком, сумму малую, достаточную для содержания и себя, и своей ватаги. И в-третьих, удовлетворял свою неуемную жажду к мучительству.

Сколько времени он там покуролесил — никто не знает. Однако говорят, вернулся, ирод окаянный, в родное прионежье потянуло. Но вернулся не просто так, чтобы жить и грехи замаливать. Он приехал уничтожать все вокруг. Он приехал царствовать. Кем он был? Одним безымянным solvaaja. Кем стал теперь? Грозным Соловьем-разбойником. И в его нынешней власти теперь было казнить и миловать. Все жалобы на соловьиные бесчинства тонули где-то в пучинах волокиты, порождаемой властьимущими. Вместе с ними тонули и те люди, что рисковали подать грамоту. А Соловей жив-живехонек. И даже логово его стало известно. Не достоверно, но прошел слух. Стало быть, совсем страх потерял, вражина.

Где-то среди лесов и полуразрушенных древних скал течет маленькая речка, почти — ручей, несет свои желтые воды в Онежское озеро. Ничего особого, таких речек — тысячи, если бы не ее название, полученное еще в далекие времена, когда бродили по земле герои Калевалы. А имя ей дал драгоценный камень, когда-то обнаруженный на этих берегах, почти иссякнувший теперь. Понятное дело: все изыскали старатели. Если где попадется он, всю округу носом вспашут, а будут искать, пока не найдут все до последнего камешка. И имя досталось от этого речке благородное: Smaragdi (в переводе — изумруд, примечание автора). Уже давно никто не находил драгоценных минералов, но имя осталось. Радует слух людей и резвящихся в ее стремнинах хариусов. Там стоит на перепутье четырех дорог старый крест, именующийся Леонидов, и начинается долгий путь, прозванный "Латинская дорога". Дорога эта ведет от самой речки Смородина, как ее прозвали слэйвины, до самого Рима, точнее, его части, где сидит главный латинский поп — Батя-хан.

Вот где-то поблизости от этого креста и срубил себе острог Соловей, да не простой, а с семью стенами, да семью сторожевыми башенками и двумя высокими башнями в середине. Целая крепость получилась, не скупился разбойник, дубом обложил, все равно, что камнем.

Никто не знает, так это на самом деле, либо нет, только слух идет такой. Ловит Соловей людей и ни одному еще не удавалось живым выбраться из его плена. Некоторые торгаши загодя проплачивают большие суммы, проходя со своими подводами с севера на юг, либо с востока на запад. А кому деньги отдают — не ведают. Укажут люди на человека в капюшоне, сидящего у Медвежьей горы, тот, не говоря ни слова, принимает дар. Или не принимает, если мало ему покажется.

Пытались как-то отчаявшиеся мужички изловить человека, капюшон с него сорвать, да толку-то что! Не понимает человек ни слова, пузыри пускает и глупо по сторонам зарится — юродивый. Хоть и могуч. Прибили одного — позднее другой объявился, точно такой. Его обижать побоялись, ибо налетел Соловей с бандой и забрал всех, учинивших над первым приемщиком платежей суд. Пропали люди, никто о них больше не слышал и не видел живыми. Да и мертвыми тоже. Так, фрагментами — то руку найдут, к стене дома, где раньше жил пропавший человек, прибитую, то ногу. А то и чего похуже, без чего жить человеку — ну совершенно не хочется. Язык, например.

Страх в округе, народ друг на друга косится, словно прощается. Не доверяют друг другу, в каждом соловьиного соглядатая видят. Престали плясать на сходках и песни петь. Да и раньше-то не пели и не плясали, но получалось это тогда как-то не так, как-то веселее. Посидят хмурые, девки друг другу в волосы вцепятся, парни по бокам колами постучат, но радостно как-то. Людики ведь!

Старый знакомый из Вителе, тот самый, что держит руку на пульсе всех сосен в округе, то есть собирает живицу, низко в ноги кланялся Сампсе. Племянницу у него забрали, родители с ума сходят. Говорят, к Соловью она попала, к лиходею и отступнику. Не мог богатырь отказать, приехал. Да и не хотел, честно говоря, отказывать. Если есть враг, то на него обязательно найдется свой Сампса Калевапойка. Всегда радостно на душе, когда угроза очевидна и недвусмысленна. Не надо вдаваться в детали и последствия. Прибил гада — и все вздохнули спокойно. Потому что он — зло, и сам это прекрасно понимает. А зло уничтожается на корню.

— Пойдешь со мною Соловья бить? — спросил Сампса. — Так редко бывает, когда нету в человеке ничего хорошего, следовательно, и сомнений никаких и никогда в борьбе не возникнет.

— Пойду, — без всякого раздумья ответил Илейко.

— Погоди, погоди, я еще не договорил, — поднял руку суоми. — Денег нам дадут не так уж много. Разве что обеспечат самым необходимым. Зато в случае успеха — все трофеи наши. А в обратном случае нам, сколько бы ни заплатили, богатства уже и не понадобятся. Согласен?

— Мне бы мечом разжиться, — кивнул головой лив.

— Ну, брат, это вряд ли, — хмыкнул Сампса. — Где это видано, чтобы в деревнях мечи держали. Если они и были, то их уже сто раз обменять, или продать успели. Я имею ввиду настоящие мечи, а не железяки, как у слэйвинов. Меч ведь не может без дела в ножнах лежать. Ему или в воде проточной покоиться, либо кровью врага хоть изредка упиваться. А какие здесь, в глубинке, враги? Разве что слэйвины поганые, так они теперь везде просочились, их уже и резать жалко как-то. Мы их жалеем, они нас — нет. Ну да это не беда, всем воздастся по заслугам. Нет судей среди человеков, есть только гордыня, тщеславие и зависть. Так не будем мы делить со слэйвинами эти низменные качества! У нас есть враг, и пусть Solvaaja трепещет, падла.

На следующее утро они и выступили сообща. Никто из не в меру болтливых людей не видел, как к выехавшему во всем своем великолепии Самсону Колывановичу присоединился не менее мощный, но гораздо более скромнее выглядевший богатырь Илейко Нурманин, что по-слэйвински означало Илейко-норманн. И оружия у него на виду не было никакого, да и одет он был, как простой ливонец, а лошадь-Зараза рядом с могучим конем суоми вообще казалась боевым ослом.

Когда Сампса вчера ушел, оставив лива наедине со своими мыслями, то он попытался оправдать свое скоропалительное решение, но никак это не получалось.

"В первую дороженку ехати — убиту быть,

В другую дороженку ехать — женату быть,

Третью дороженку ехать — богату быть", — повторял он про себя надпись со знаменитого Латырь-камня, известную каждому ливонцу. Покоится тот камень на перепутье Латинской дороги, правда, все знают об этих словах, но никто не видел их воочию. Может быть, где-нибудь за Леонидовым крестом, вросши в землю, покрытый мхом, покоится он, сокрытый от глаз покрывалом прошедших лет. А, может быть, у каждого лива свой Латырь-камень, который до поры, до времени невидим, неосязаем. В какую дороженьку ехать? Каждый определяет самостоятельно, каждый выбирает путь по сердцу.