Ливень в степи - Чимит Цыдендамбаевич Цыдендамбаев

увидеть себя в этой плоской, бескрайной степи - не в серый облачный день, не в прохладные сумерки, а в палящий полуденный зной. Рядом с вами на сухой земле ляжет толстая, короткая тень. Вы будете стоять без движения, и тень будет неотступно, чутко и терпеливо караулить вас. Сделайте несколько шагов, и она, передразнивая вашу походку, зашагает возле. Ускоряйте шаги, бегите во всю мочь, мчитесь, задыхаясь от усталости, тень не отстанет, будет бежать рядом. Когда вы упадете от изнеможения, ваша тень уляжется тоже и будет лежать так, пока вы не подниметесь на ноги.

Жизнь бедных людей в нашем улусе Хандагайта была похожа на выжженную солнцем степь без сочных трав и ярких цветов, тенью бедняков были голод а нищета. У Монтоона же тенью была болезнь, она никогда ни на шаг не отставала от его хилого, беспомощного тела.

Есть на земле люди, которые за всю свою долгую жизнь никогда не болели, ни одного порошка не приняли. Есть счастливые старцы, которых всякая болезнь за двадцать верст обходит, но есть и несчастные дети, которые даже при рождении не плакали, как все, а стонали. В их слабом теле болезнь находит такой же надежный приют, какой птица находит в дупле высохшего дерева. Таким родился и бедняга Монтоон. Его жизнь с колыбели была бесконечным страданием, постоянной борьбой со смертью. Если поделить на три равные части все дни, прожитые Монтооном, то окажется, что две части он пролежал в постели; если взвесить на весах все таны и талханы[15], то их получится больше, чем хлеба, который за всю свою жизнь съел бедный Монтоон. Из каждой тысячи слов добрая половина была у него из стонов и горьких жалоб на судьбу, на болезни, на жестокие страдания.

Перед самой косьбой Монтоон снова слег в постель. На этот раз и он сам, и жена Балма, тоже болезненная и бледная, сыновья Гомбо и Рандал, десяти и семи лет, поняли, что ему больше уже не подняться.

Родные Монтоона, дальние и близкие, никто не ждал, что он когда-нибудь отобьет косу, снимет рубашку и примется косить сено. Нет, они хотели от него самого малого, - чтобы он, никому не мешая, сидел бы на пороге и, неторопливо ворочая языком, учил бы, в какой день, где косить, пора ли сгребать сено. И то было бы легче на душе, все-таки в семье есть глаза, которые все видят, есть уши, которые все слышат. Но и этого не было… Монтоон слег и стал лишним ртом, тяжелой обузой: вместо того чтобы косить сено для своей коровы и трех овец, Балме пришлось сидеть с больным мужем, греть ему чай, варить суп, подавать простоквашу, отвар каких-то трав.

Иной раз Балме приходили в голову ужасные, греховные мысли: «Зачем он такой живет? Ведь уносит же смерть других… Отдохнуло бы его бедное тело». От этих дум ей самой становилось страшно, в душе она жестоко осуждала себя, становилось нестерпимо жалко мужа - тихого и доброго отца двух ее сыновей. Отец хоть и больной, беспомощный, но живой же, дети при нем нс сироты, сама она - не вдова.

Низкая деревянная кровать больного стояла неподалеку от очага. Он лежал на войлоках, укрытый теплым овчинным одеялом. Лицо было сухое, морщинистое, словно кто-то исчертил его острой костью, глубоко и безжалостно. Лицо бледное, бескровное, тонкие руки с длинными синевато-белыми пальцами безжизненно сложены на груди. В доме стоял густой запах хвои и лиственничной коры: один лама лет пять-шесть назад посоветовал делать отвар из коры лиственницы и держать ноги над паром. Сначала они часто так делали, почти каждый день, а потом стали реже заваривать. Какая-то старуха сказала, чтобы купался в хвойном настое, но это тоже не особенно помогало.

В улусе то там, то тут слышится звон отбиваемых кос. Соседи - здоровые, сильные люди - уже начинают косить. Его семье тоже нужно сено, а он лежит под овчиной. Терзается душа Монтоона. Особенно тяжело ему стало в разгар сенокосных работ. Все люди ставят душистые копны, всюду поднимаются толстобокие стога, а он уже много лет подряд не оторвал от земли ни одной травинки, не только золотого снопа - ни одного зерна не принес домой. Мыши и те суетятся, запасают на зиму зерно, сладкие корни трав, а он…

Рядом с постелью стоит маленькая, сухонькая Балма. На пальце у нее кожаный наперсток, она перешивает младшему сыну старые, стоптанные унты. Руки у нее быстрые, умелые. Вот только подолгу не может вдеть в иголку серую крепкую нитку. Она сама делает нитки из коровьих жил… Когда муж кашлянет или застонет, она бросает на него быстрый, тревожный взгляд. Монтоону в такой миг очень хочется знать, что у нее в голове, о чем она думает. Но не понять, хотя они и живут вместе много лет. То, что в голове даже у самого близкого человека, можно сравнить только с богатством в чужом сундуке.

Монтоон думает о своих делах. Он должен всем в улусе - кому муку, кому мясо, а некоторым даже деньги… Больше всех должен Очиржап-бабаю, самому богатому человеку в Хандагайте: десять рублей пятьдесят копеек, две копны сена и десять фунтов муки. Тот ждал, ждал, наконец пришел, стал просить, чтобы Монтоон вернул долг. А больше не приходит, видно, понял, что бесполезно, смирился: будто, мол, всегда у него было меньше на десять рублей пятьдесят копеек, на две копны сена и на десять фунтов муки… Когда приходил, на всякий случай говорил: «Если тебе станет совсем плохо, не забудь предупредить сыновей, что должен мне. Может, они потом отдадут твой долг».

Вот они, его сыновья Гомбо и Рандал, самые дорогие для Монтоона существа на свете. Полуголые, босые, лохматые, они сидят у чугунка, едят деревянными ложками заваруху из отрубей, без сметаны и без соли. Сыновья, два куска его сердца… Его, Монтоона, сыновья. Ничей другой мальчик не будет так вытирать лоб, так держать ложку, так смотреть на отца. А он, проболевший всю жизнь, скоро покинет этот мир, бедную юрту и милых своих сыновей… Что он оставит им?

Лежа в постели, надоевшей и неудобной, Монтоон думает о том, как будет жить после его смерти Балма с сыновьями. Как было бы хорошо, если бы он нашел много денег… Мог выиграть в карты, или вдруг приехал бы кто-нибудь богатый и добрый, увидел бы, какая бедная здесь живет семья, подарил бы столько денег, что хватило бы заплатить долги,