Ливень в степи - Чимит Цыдендамбаевич Цыдендамбаев

дорога стала подниматься в гору, конь пошел шагом. Вспомнилась гора Обоото Ундэр, зимнее, уходящее солнце.

Жаргалма запела песню, которую пел Гэрэлтэ с друзьями.

Горные снега растопившие,

Красного солнца лучи удивительны.

Народную жизнь к счастью направивший,

Владимира Ленина ум удивительный.

Кажется, так они пели тогда.

Навстречу спускалась с горы подвода. Уж не Гэрэлтэ ли встречает ее? Нет, не он… У Гэрэлтэ рыжий, низкорослый конь, а телегу везет саврасый. Надо спросить, дома ли Гэрэлтэ.

На телеге сидела женщина.

- Сайн! - приветливо сказала Жаргалма и остановила коня.

- Сайн! - ответила женщина, придерживая своего Саврасого.

- Вы не из Татуура ли будете? Не знаете ли Халзанова Гэрэлтэ.

- Я не из Татуура, но Халзанова знаю. Дома его нет. Позавчера видела. Вон за той горой землю пахал. Чуть не на самой верхушке, на лесной поляне… Может, и сейчас там. Вы родственница будете?

- Родственница я ему! - весело ответила Жаргалма и повернула коня к горе. - Спасибо, хорошо, что встретила вас.

Жаргалма поднялась в гору, перед нею была длинная узкая полоса недавно вспаханной жирной земли. Она густо чернела среди яркой зелени. Пахаря не было видно. Жаргалма громко запела. Это была не песня, а радостный, громкий зов. Она нетерпеливо звала Гэрэлтэ, но кругом было тихо, никто не отзывался. Тяжелая, невыносимая тишина стояла вокруг. Из-под самых ног Саврасого вдруг с трудом поднялись в воздух две темные разжиревшие птицы, лениво, шумно захлопали крыльями. Одна была красноголовая, будто в бурятской шапке с красной кистью… Жаргалма испугалась, вздрогнула. И опять стало тихо, только Саврасый похрустывал жесткой травой. Жаргалма запела, голос ее звучал тревожно.

Она хотела повернуть коня обратно, но вдруг вдали, на том конце вспаханной полосы, что-то ослепительно блеснуло, засветилось, как белое сверкающее пламя. Белый костер нетерпеливо звал, манил к себе… Что там светится таким нестерпимым сиянием? Жаргалма догадалась, что это блестит на солнце отточенное лезвие плуга. Она поскакала туда.

Плуг был двуконный, покрытый красной облупившейся краской. Он словно прилег набок отдохнуть от усталости… Возле лежали хомуты, седелка, моток веревки.

Жаргалма слезла с коня, сняла поклажу, седло, положила в тень, привязала коня. Пошла к плугу, увидела на оглобле буквы, вырезанные острым ножом. Она стала складывать их в слова. Получилось: «Красный плуг - богатырское оружие светлого коммунизма. Гэрэлтэ Халзанов. Июль 1923 года». Буквы были недавно вырезаны, даже не загрязнились.

Она стоит возле плуга. Прибежал откуда-то легкий ветерок, закачал тонкие березки, вокруг побежали быстрые, трепещущие тени листьев. Ветерок принес запахи всех трав, всех цветов, которые собрал по горам и полянам. Жаргалма уловила и кислый запах пропотевших хомутов, кожаных ремней. «Этот плуг много земли вспахал, наверно, - думает Жаргалма. - И еще будет пахать, никогда не покроется ржавчиной. Вон как блестит, даже смотреть на него жарко. Все лучи вместе собирает, притягивает к себе…» Поодаль она увидела в тени место, где был костер. Лежали погасшие, темные головешки, видно было гнездо для котла, сложенное из трех гладких камней. И котел там - закопченный, с высохшей чайной трухой. В деревянной кадушке с ручками из сплетенного конского волоса теплая от солнца вода. Налила воды в котел, сложила под ним головешки, бересту, сухие сучья. Где же взять спички? Рядом лежала желтая линялая рубаха Гэрэлтэ. В одном кармане был обрывок старой газеты, во втором-оказался сломанный коробок с несколькими спичками. Жаргалма разожгла костер, чтобы вскипятить для Гэрэлтэ чай. «Он поехал, наверное, поить коней, скоро вернется… Почему я не встретилась с ним? Хорошо бы Саврасого спрятать и самой спрятаться, пусть подумает, что костер сам разгорелся. Он же не знает, что я приехала… А если он женился, что делать? В какую сторону поверну тогда Саврасого?» Она отгоняет прочь эти тревоги, к ней бегут крылатые, легкие мысли. Она находит в кожаном старом мешке горстку раскрошенного кирпичного зеленого чая на две-три заварки. В туеске оказалась прокисшая, водянистая сметана. Вот и лепешка. Зубчатая, пригоревшая, из непросеянной грубой муки. «Конечно же, он не женился! Сам пек или отец стряпал… Вот бедняги». Она отломила кусочек, попробовала: лепешка была невкусной, даже посолить забыли.

В мешке нет ни масла, ни даже сушеного мяса - борсоо. Ей жалко Гэрэлтэ: пахота - тяжелая работа, а у него такая плохая еда. Она подбросила в костер дровишек. Конь неподалеку щиплет траву. «Надо залатать рубаху, пока чай вскипит, - живо решила Жаргалма. - У меня нитки, иголка близко, всякие лоскуты есть». Она достала все, что надо из сумы, принялась за работу. Зачинила карман, поставила заплаты на локти. «Надо ехать в Татуур, - беспокойно думает Жаргалма. - Гэрэлтэ, наверно, поехал домой за харчами. Нечего здесь сидеть, поеду». Она оседлала коня и стала напрямик спускаться с горы. Выбралась на дорогу и почти сразу увидела бедно одетую старушонку, которая плелась навстречу. Подъехала ближе и чуть не вскрикнула: это была босая, совсем поседевшая Хулгана-абгай. На ней все тот же выцветший серый халат с обтрепанными рукавами, с рваным подолом, та же старая шапка. «Боги, как она похудела! «Лицо совсем черное, испугаться можно. Живые кости. Глаза в красных, гнойных веках. Синие губы потрескались».

- Хулгана-абгай, откуда вы идете? - ласково спросила она старуху.

- Из дацана я… святым богам молилась. Ой, плохо мне было. Умирала… К русскому доктору возили, немного легче стало. К ламам ходила, святые круги вокруг храма день и ночь совершала… Русские лекарства да святые молитвы на пользу пошли, силы мало-мало вернулись.

- Домой идете, Хулгана-абгай?

- Домой, домой… В родной улус. Краше его нигде ничего нет. Там умру, там мои кости успокоятся.

- Вы меня не узнали, абгай?

- Нет, не помню… Память покинула. По имени меня называешь, значит, из наших мест.

- Отчего вы так сильно разболелись, Хулгана-абгай?

- Злая была, боги наказали. Людям много беды принесла. У нас живет один бескрылый дятел Норбо, мастер дерево крошить. У него жена была, как звали, не помню. Я теперь мало помню. Богов, которые у меня на шее болтаются, по именам не помню. Жена была у него баба как баба. Один раз она мне после других чаю налила… Я по злобе и наговорила людям… И пошли сплетни, поползли… Что, мол, пестрый язык у нее, вредная, мол, баба… Однако моя ругань погубила губабу. Ну, потом жалко стало мне ее. Да поздно, видно… Коза моя околела… Я заболела,