Евангелие – атеисту - Борис Григорьевич Ягупьев

возникало, и возникло лет в тридцать только, а тогда было уже поздно… Проигрывать я никогда не боялся, не ущемляло меня это, а нечастые выигрыши доставляли радость и удовольствие. Потом я сообразил, что легче играть под «трёп», это отвлекает партнёра, позволяет «подловить на вилку». Партнёры были и слабые, и равные по силе, и более сильные. От последних «нахватался» некоторым схемам-приёмам игры.

Настоящую радость от игры я получил только на Севере, когда служил на батарее майора Долова. Там случилась невероятная и дивная история, если позволите…». Лука сделал ход, и я понял, что мне позволяют продолжать дальше…

На батарее оказалось на удивление много шахматных комплектов, не менее двадцати. Доски и фигуры не побитые, крупные. Однако, времени свободного, по-первости, было очень мало, но мы втроём — Ефим, Юра и я — как-то сориентировались. Уверен, что у Ребят были какие-то разряды, но они про это не говорили, так что меня «натаскивали» в четыре руки, учили ненавязчиво, иногда правдоподобно давали выиграть, Ефим — чаще, Юра — реже (он совершенно не умел притворяться и стыдился таких поступков). Как-то осенью, когда полярный день кончился, и установилась смена дня и ночи, играли мы втроём «на вылет», и незаметно подошёл к нам комбат. Мы вскочили, но он жестом показал, чтобы продолжали. Вскоре задал вопрос: «Кто из вас играет сильнее?» Ефим, незаметно подмигнув Юре, указал на меня. Комбат приказал: «Все трое — в ленинскую комнату. Играть будите с часами, по пять минут! Мы поплелись, и не поняли, салаги, отчего старослужащие показывают нам кулаки. Я играл первым и проиграл. Ефим играл вторым — проиграл. Шмуль играл третьим и где-то ходу на шестнадцатом прошептал: «Вам мат, товарищ майор…». Комбат встал, пожал всем троим руки и заорал в открытую дверь: «Батарея! Готовность номер один!» И все понеслись, бегом, сломя голову, на пушки, на РТС, на боевые посты по расписанию. А уж до отбоя — час, и этот час — «личное время». Минут тридцать вся батарея в мыле работала, пока прозвучал «отбой». Спускались с сопки цепочками, комбат шёл позади, когда подходили мы с Юрием к казарме — Долов скомандовал: Ягупьев, Бордман, Шмуль — «реванш!».

Старослужащие нам объяснили, что комбат после каждого проигрыша в шахматы объявляет «готовность номер один». Это даже весело, когда дело происходит во время хозяйственных работ, но если — в личное время, или в ущерб сну — виновника могут «вытянуть» пряжкой ремня пониже спины… Следующие три партии мы проиграли, и батарея спокойно отошла ко сну.

В течение последнего года мы трое, регулярно играли с командиром, но «прокол» у Юры случился лишь однажды. Его хотели побить, но Коля Балков и я стали по бокам и объяснили желающим «покарать», что бить придётся троих сразу. Желающие передумали. Правда, Юрке всё равно надавали исподтишка, в строю, в бане. Я утешал его ночью — мы спали рядом на верхних койках, и я слышал, как он тихо плакал…

Пока я болтал, мы делали ход за ходом. Хотел я ещё историю рассказать, но Лука аккуратно положил моего короля и объявил: «Мат!»

«Скажи теперь, когда была у тебя последняя беседа с врачом?»

«Беседа? Да разве с врачом побеседуешь? Врачу у нас «жалуются»… На работе у нас есть женщина-терапевт. Как-то появились у меня боли в животе, то ли желудок, то ли ещё что… Ну, пошёл на приём. Так врач с такой брезгливостью трогала мой живот своими пальчиками, так носик брезгливо морщила» Сел я, одел рубашку и ляпнул: «Кто Вам сказал, что Вы врач? Вас обманули! Не можете Вы быть врачом, Вам пациент противен!» И ушёл. Больше я к ней не обращался, а ходил, если что к участковой… но редко, предпочитаю перетерпеть.

«Алкоголя много употребляешь?»

«Меньше, чем хотелось бы. Могу и год не пить. Зависимости нет».

«Как рано попробовал?»

«В четыре года. Со старшим братом гулял вечером в Ростове в парке. Мы для местных чужаками были. «Г» твёрдо говорили, выделялись «северным» говором. Потому брату дали кличку «Булыган» — булыжник, чтобы по обиднее. А я для клички ещё мал был.

Так вот, без причины, брата свалили и стали ему в рот водку заливать. Так силком целую «чекушку» вылили. Хотели, чтобы пьяным явился к отцу, «обкомовской шишке». А потом самую малость и мне плеснули. Я задохнулся! Домой мы, практически, приползли…

А второй раз это было в Шадринске, в эвакуации, на новый 1943 год. Праздновали семьёй: тётки, мать, мы с братом и два солдата — демобилизованные по ранениям инвалиды. Слушали по «тарелке» громкоговорителя коротенькое бодренькое выступление отца. Выпив, солдатики плеснули в рюмки и нам с братом и предложили выпить «за папу». Брат выпил, а я заревел, так пить не хотелось. Брат рассердился: «За папу не хочешь? Хочешь, чтобы его фашисты убили?!» Силой влил мне водку в рот и зажал его, чтобы не выплюнул, а проглотил. Я отравился. Два дня лежал, болел…»

«Ясно. Две «прививки» получил рано»

«Мне никогда не удаётся выпить много, меня во время выворачивает».

«Нормальная реакция здорового человека».

«Табак, никотин, наркотики?»

«Это было в Фергане, осенью 1941 года, на рынке. Всё время было жарко, а тут вдруг дождь пошёл, а я в одних только трусиках и босой. Узбек пожалел дрожащего ребёнка, под халатом пригрел. Сам он курил папироску, сунул и мне в рот: «Погрейся изнутри». Я вдохнул, закашлялся, голова закружилась. Тут брат подошёл и выдернул меня, на руках бегом в дом отнёс. В тепле я сразу уснул.

Потом с мальчишками играли на окраине. Место это «террасой» называлось. Кто-то из ребят вспомнил, что, что меня часовые свободно пропускаю туда, где работала мать. А при входе всегда в большом количестве «чинарики» валялись… Меня приспособили их собирать. Из окурков добывали табак и делали «гильзы» и поштучно продавали эти папиросы. Иногда я их пробовал вместе с другими. Позже стал покуривать «бычки». Мать в войну курила — это было модно, так что её окурки и собирал. С тех пор курю. А мать, как узнала, что отец жив, как встретилась с ним, так и курить перестала. Не терпел он этого.

А наркотики? Был один случай. На угольке старшие жгли что-то белое, дым стоял густой, белый. Они его соломинкой вдыхали. Как то мне дали соломинку и приказали вдохнуть. Брат заметил, подзатыльником сшиб меня на песок. Парням сказал, что если я очумею, то не смогу им чинарики таскать. Они ответили непонятно: