Дорога на Берлин - К. Осипов

Корыстолюбие и тщеславие Тотлебена было широко использовано берлинцами, но оно не могло избавить их от унижения перед всей Европой, — унижения видеть на улицах своей столицы торжествующих иноземных победителей.

После берлинской экспедиции стало очевидно, что сколько бы побед ни одерживал впредь Фридрих, слава его никогда не засияет, как раньше. Она лопнула, словно мыльный пузырь, померкла от блеска русских штыков перед королевским дворцом в Берлине.

Глава восьмая

Арест Тотлебена

Если граф Тотлебен полагал, что его авантюра под Берлином сойдет безнаказанно и принесет ему золотые горы, то он вскоре убедился, что это не так.

В Петербурге были бы вполне довольны результатами налета, если бы не действия Тотлебена: сперва несерьезная попытка штурма, затем самочинное заключение капитуляции, подозрительные поступки в Берлине и, наконец, вовсе неприличное поведение после похода.

Тотлебен приписывал недовольство его действиями проискам врагов, ругал всех и вымещал злобу на русских солдатах. Узнав, что квартирмейстер Пуртхелов присвоил какую-то мелочь прусского помещика, в усадьбе которого стоял на постое, он велел навечно списать Пуртхелова в рядовые и дать ему двести палок. Пуртхелова унесли на рогожах еле живого. Случай этот вызвал большое волнение среди солдат и офицеров, дошел до главнокомандующего; и тот распорядился, чтобы впредь подобные приговоры представлялись ему на конфирмацию.

В конце концов Тотлебен надумал обратиться непосредственно к общественному мнению.

— Завистники увидят, что вся Европа мои заслуги признает, — с горячностью пояснял он почтительно слушавшему Бринку.

Запершись в своей комнате, он в несколько дней написал реляцию. Тут все было ложно: Тотлебен клеветал на Чернышева, будто тот отказал ему в помощи, клеветал на русских артиллеристов, будто они плохо стреляли, на солдат, будто они пьянствовали, на Ласси, будто он сговорился с Гюльзеном, — словом, на всех, и только себя выхвалял и ставил взятие города себе в заслугу. Реляцию эту он послал по начальству и одновременно, без ведома главнокомандующего, опубликовал ее в кенигсбергских газетах.

В Петербурге негодовали. Реляция была глупа и дерзка. Обнародование ее возмутительно. Даже Воронцов отступился от своего протеже. Конференция послала Тотлебену строгое письмо. Ему предлагалось просить извинения у Чернышева за облыжные против него выпады и публично отречься от всей реляции, с опубликованием сего в тех же кенигсбергских газетах. Кроме того, от него потребовали изъять все отпечатанные экземпляры злополучной реляции.

Тотлебен всему подчинился. Уязвленное самолюбие побудило его все же подать в отставку. Салтыков и даже Фермор, не задумываясь, приняли бы ее. Но, на счастье Тотлебена, в это время был уже новый главнокомандующий, сменивший вконец разболевшегося Салтыкова. Вместо графа Петра Семеновича хотели было назначить Румянцева, да решили, что он еще молод; хотели Чернышева, да с ним не в ладах оказался Шувалов. Остановились на графе Бутурлине. Правда, он не умел пользоваться географической картой, но зато был со всеми хорош.

Прошение Тотлебена об отставке попало к Бутурлину, но он не захотел дать ему ходу: еще скажут, что с ним не уживаются генералы. Он отдал в команду Тотлебену все легкие войска и разрешил сноситься лично с ним.

Когда Тотлебен, явно довольный таким исходом и напыщенный от важности, выходил от главнокомандующего, его остановил Ивонин и обратился с просьбой избавить от телесного наказания солдата Егора Березовчука, в уважение к его отличиям под Берлином и прежней беспорочной службе. Тотлебен повел бровями.

— Was ist's[39] — спросил он у Бринка.

Тот, хмурясь, пояснил:

— Я велел высечь солдата за то, что он был пьян. Об этом грустном случае я рапортовал вам тогда же. Наказание откладывалось, так как виновный не оправился от ран. Ныне же он выздоровел — и на послезавтра назначена экзекуция.

— Из-за такой пустяки ви меня задерживать, — сказал, безбожно коверкая русские слова, Тотлебен. — Господин Бринк есть ганц прав. Ви сам должен понимает, что солдатом нельзя командовать без палка.

— Можно! Помилуй бог, можно! Прусским солдатом — нельзя, австрийским, может быть, тоже, а русским — можно, — произнес рядом с ними чей-то уверенный, резкий голос.

Ивонин живо обернулся, ища глазами нежданого союзника, и даже весь задрожал от радостного волнения: перед ним стоял Суворов. За все время он не сказал с ним и двух, слов, но в мыслях своих, которые он не поверял даже самому близкому другу, он видел его своим наставником.

— Подполковник Суворов, — с кислой улыбкой проговорил Бринк, — видит мир таковым, как ему бы хотелось, а не каков оный есть в действительности. Солдаты везде солдаты. И любящий их начальник знает, что разумное наказание всегда идет им в пользу.

— Токсен[40], — буркнул Суворов. — Мать дитя любит, а волк овцу любит. Так и начальники разные бывают. Дозвольте мне предложение сделать. Ныне я занимаю должность начальника штаба в конном корпусе генерала Берга. Отдайте мне этого солдата, и ежели он хоть раз за целый год проштрафится, я тотчас его верну вам, господин Бринк, дабы вы ему столько палочек прописали, сколько найдете пользительным.

— C'est assez[41], — усталым голосом сказал Тотлебен. — Отдайте, Бринк, этого пьянчугу господину подполковнику, и будем посмотреть, что из сего выйдет. — Он небрежно кивнул головой и проследовал дальше, сопровождаемый разъяренным Бринком.

Ивонин и Суворов остались одни.

— Помилуй бог, обозлился как немчура этот, — сказал Суворов и вдруг скорчил презабавную гримасу.

Ивонин невольно улыбнулся и сразу почувствовал себя легко.

— Премного вам благодарен, — сказал он. — А солдат отменный: богатырь собою и страху не ведает.

— Бедная Россия! — сказал Суворов, и лицо его вдруг сделалось грустным и задумчивым. — Сколько богатырей забиты палочками! Сколько талантов погибло! Талант, сударь, есть алмаз в коре: он должен быть вынут, передан гранильщику и положен на солнце.

Он опять улыбался, а глаза его испытующе смотрели на Ивонина, и тот почти физически чувствовал этот проницательный, всевидящий взгляд.

— Дозвольте отрекомендоваться, — сказал, краснея, Ивонин — секунд-майор Борис Феоктистыч…

— Знаю, знаю! — перебил его подполковник, уморительно замахав руками. — Все знаю про вас. Отменный офицер-с… И солдатушки хвалят. Оттого и вступился… Ввечеру уезжаю, а как вновь свидимся, приходите ужо обедать. Водочкой угощу, тары-бары поведем. А пока шлите ко мне пьяницу вашего, увезу его поскорей: неровен час, граф Тотлебен передумает. Прощайте, сударь.

Он пожал руку Ивонина своей маленькой, горячей, крепкой рукой и ушел быстрой, чуть подпрыгивающей походкой.

…………………………………………………………………………………………….

Через час Алефан явился к новому своему начальнику. Введенный в скромно, чуть ли не бедно обставленную комнату, он увидел еще молодого человека, сидевшего без мундира перед ярко пылавшим камином и с аппетитом уплетавшего гречневую кашу.

«Этот, что ли?» в мучительном недоумении подумал Алефан, на всякий случай вытягиваясь на пороге.

— Ты кто, братец? — спросил сидящий и, не донеся ложку до рта, склонив немного набок голову, лукаво посмотрел на него.

— Рядовой Егор Березовчук… По приказанию… В вашу команду… Потому, как…

Он вконец сбился и замолчал.

— Так… так…

Встав из-за стола, неизвестный человек обошел вокруг Алефана, глядя на него снизу вверх, присматриваясь, чуть ли не принюхиваясь.

— Не годен! — вдруг закричал он пронзительно, так, что солдат вздрогнул. — Ступай обратно! К господину Бринку. Не годен ты мне!

— Почему же, ваш высбродь? — помертвевшими губами спросил Алефан.

— А потому, что ты водку пьешь, в походе пьян… Наслышан о тебе. Мне солдаты нужны, а ты не солдат.

Мгновенье он смотрел на обмершего Алефана, потом подскочил к нему и, поднявшись на цыпочки, стал нагибать его голову.

Алефан покорно согнул, сколько мог, шею. Ему уже было все равно: «Нонче жизни себя порешу, а к Бринку под плети не вернусь».

— Ты — богатырь, — шопотом сказал странный офицер на ухо Алефану. — Русский богатырь, вот ты кто! Да будь у меня такая силища, я бы… Ты богатырь, братец, и солдат — значит, вдвойне могуч, значит, чудо-богатырь. Ты знаешь, что сие означает: русский солдат?

Алефан в растерянности моргал глазами.

— Сие значит: непобедимый воин. Он татар бил, полячков бил, шведов бил… У тебя отец-то в войске служил?

— Точно так, — только и мог выговорить Алефан.

— Ин, верно, с царем Петром Карлуса под Полтавой били. А про то, как шведов русское воинство било, слыхивал? На Чуди?