Звезда Одессы - Герман Кох

По его тону было совершенно ясно, что он утратил всякий интерес к нашему приключению, он даже не собирался входить следом за мной.

— Ничего, — ответил я.

На крючке над верстаком висела деревянная тачка — не тачка как таковая, а что-то вроде сильно уменьшенной ее модели. До меня не сразу дошло, что это игрушка, причем сколоченная очень тщательно, с большим старанием: колесо покрашено в тот же цвет, что и ручки, все вместе покрыто прозрачным, блестящим столярным лаком, благодаря чему тачка выглядела новенькой, словно была сделана только вчера. В то же время было видно, что образцом для нее послужила тачка, каких в наши дни уже не делают: так тщательно, с таким вниманием — с таким мастерством — она была изготовлена.

Я разглядывал эту тачку, прикасался к ней — дотронулся до ручек, выкрашенных зеленой краской, провел пальцами вдоль нежного изгиба, дойдя до кузова, — и тут мастер внезапно обрел лицо.

Не оставалось никаких сомнений, что плотник, с такой любовью сколотивший эту замечательную игрушку, и доселе анонимный биологический отец Тиции Де Билде были одним и тем же человеком. Я представил себе день рождения (четвертый или пятый?), на котором этот подарок был распакован. Радостный визг жутко уродливой, но все же любимой дочки; сияющий от гордости отец, который побуждает ее немедленно пустить тачку в ход. Прекрасный полдень, эта же самая лужайка перед сарайчиком… Но чуть позже отец скоропостижно скончался или, по независящим от него причинам, оказавшимся сильнее любви к единственной дочери, исчез, как сквозь землю провалился, чтобы строить где-то новую, пусть и не обязательно лучшую, жизнь.

Так или иначе, госпожа Де Билде всегда продолжала его любить: она не сожгла тачку, не разрубила ее на куски, а сохранила, как драгоценное воспоминание, и повесила на крючок в сарайчике, где игрушка не могла сгнить. Тачка осталась тачкой, только приняла старомодный вид, как ребенок, погребенный под лавиной и найденный столетия спустя — неповрежденный, с тем же выражением на лице, что и в момент схождения снежной массы. Одежда на нем вышла из моды, но детское лицо всегда остается детским лицом, а выражение испуга и удивления двести лет спустя производит такое острое впечатление, точно это случилось вчера.

Я почувствовал жжение в горле, как при внезапно начинающемся гриппе, и острую необходимость высморкаться или, по крайней мере, частично спрятать лицо за носовым платком. Снаружи послышался смех, а потом снова пение. На этот раз я узнал мелодию — «Riders on the Storm»,[47] группа The Doors; то, что в эту самую минуту пьяный мужской голос запел песню, автор которой давно умер, по-моему, не могло быть полной случайностью, и я почувствовал себя изнемогшим. Это изнеможение накапливалось в течение последних дней или даже недель и в тот вечер навалилось со всей силой, пытаясь вдавить меня через бетонный пол в лежащую под ним грязь.

— Ну? — крикнула с балкона жена, когда я снова показался в дверях сарайчика.

Я уставился на нее сквозь воспаленные веки; краем глаза я видел не очень отчетливо, и мне казалось, что жена почти кокетливо опирается о перила балкона, вспоминая прошлое или даже сознательно реконструируя кадр из фильма именно в этот момент.

Очень быстро — так же, как раньше поворачивал свою «кинокамеру», — я оглядел сад по всей его ширине, проведя глазами от кухонной двери до забора, за которым начинался соседский участок, и дальше, вдоль метровой изгороди до вымощенной террасы в другом углу, прямо напротив сарайчика. Эта терраса, выложенная простой тротуарной плиткой, была размером примерно два на три метра; летом госпожа Де Билде иногда сидела там за столиком, в тени сливы, и пила чай. Вглядываясь в сад сквозь иголки похожего на рождественскую ель вечнозеленого дерева, названия которого я не знал, я вернулся к той точке, в которой стоял сам, а потом обшарил взглядом пространство от сарайчика до продолговатого цветника, где любил справлять нужду пес.

До сих пор я видел сад только сверху и сбоку, с балкона; из этого угла все выглядело совершенно непривычно. Я зажмурился и запредельным усилием воли попытался наложить настоящее на прошлое, но сразу понял, что не знаю, какое прошлое хочу увидеть — и какое настоящее.

Наконец я поднял голову и посмотрел жене прямо в глаза.

— Ничего, — сказал я.

Опустив голову, я пересек сад и присоединился к сыну.

8

— Возможно, тебе надо сформулировать этот вопрос иначе, — сказал Макс.

Мы сидели у окна, друг напротив друга, в кафе-ресторане «Делкави» на улице Бетховена. Перед каждым из нас стояло по бокальчику пива: мой был уже почти пуст, а у Макса пенная шапка только-только начала оседать.

После обмена обычными любезностями (погода в Одессе, погода на Менорке, как там Кристина/Сильвия) я не мешкая перешел к главному вопросу. Макс пришел на сорок пять минут позже условленного времени и не извинился; я вовремя удержался от того, чтобы раздраженно посмотреть на часы. Но я действительно был раздражен: прошла уже неделя после осмотра сарайчика, но все оставалось в таком же состоянии, как и в день нашего прилета с Менорки.

— У тебя есть планы насчет этой квартиры внизу? — продолжил Макс, прежде чем я успел заговорить о чем бы то ни было.

Его лицо сильно загорело, солнечные очки он сдвинул на лоб, а гладко зачесанные назад волосы были еще влажными, будто он пришел из-под душа.

— Именно потому я и спрашиваю, — сказал я. — Я не знаю, могу ли начинать, и если да, когда это нужно делать.

Макс опустил глаза и повертел свой бокал кончиками пальцев, не поднося его, однако, к губам.

— Я имею в виду как раз это, — сказал он. — Не исключено, что об этом ты можешь спросить меня.

— Что?

Бокал пива между его пальцами замер, и Макс посмотрел мне в глаза.

— О том, можешь ли ты начинать, — пояснил он.

Наступило молчание. Макс наконец сделал глоток из своего бокала — большой глоток: когда он снова поставил бокал на стол, пиво оставалось лишь на донышке. Макс вытер губы, довольно крякнул и, повернув голову, проследил за двумя девушками в слишком коротких футболках, которые рука об руку прошли мимо кафе.

— Вот это я понимаю! — сказал он и подмигнул мне. — Да, Фред. Осень стоит у дверей, а для того, у кого есть глаза, — всегда весна.

Я смотрел на свой пустой бокал. Мне ужасно хотелось заказать еще, но официантка стояла возле бара, спиной к нам.

— Я могу начинать? — спросил я.

— Да, — подтвердил Макс.

Какая-то старуха в леопардовом манто — до войны оно, возможно, еще было покрыто шерстью, но теперь обветшало до состояния напечатанной на пергаменте картинки манто — с трудом встала из-за столика и зашаркала к выходу. Не успела она подойти к порогу, как Макс уже открыл перед ней дверь.

— Благодарю вас, молодой человек, — сказала старуха.

На улице она несколько секунд постояла в нерешительности, словно забыла, зачем вышла из кафе, а потом зашаркала в сторону бульвара Аполло.

Тем временем Максу удалось привлечь внимание официантки.

— А тебе еще пивка? — спросил он.

Я кивнул; мне хотелось спросить еще кое о чем, но я решил, что будет разумнее не делать этого — во всяком случае, сейчас.

Макс покачал головой и засмеялся.

— Что? — спросил я.

— Нет, я просто подумал о той старухе… Только посмотришь на красивую девушку, как тут же объявится старая развалина.

— Да, — сказал я.

Я пытался смотреть как можно безразличнее, но затаил дыхание.

— Нет, понимаешь… Я хочу спросить: ты никогда не думаешь о таких вещах? Она стара, но, может быть, еще думает об этих вещах. О которых думают молодые девушки, вот что я имею в виду.

Нам принесли пиво, и мы одновременно сделали по глотку.

— Я думаю об этом, — медленно сказал Макс. — Вообще-то, я всегда об этом думаю.

Я промолчал: вдруг Макс скажет что-нибудь еще или разговор естественным образом коснется сада и предстоящей перестройки первого этажа.

— И о противоположном тоже, — продолжил Макс. — При виде маленьких детей я всегда думаю, как они будут выглядеть, став древними старичками и старушками. А при виде таких сладких девчонок, как те двое, — что в обозримом будущем они станут грузными и одышливыми, что без посторонней помощи они не войдут в трамвай, так как попросту не смогут втащить свое разваливающееся тело…

Я улыбнулся.

— Да, — сказал я. — Я тоже иногда думаю…

— Некоторые находят в этом утешение, — сказал Макс. — В том, что они могут думать о таких вещах. Потерпевшие неудачу мужчины, например, думают так: «Эта красивая девушка, для меня — существо из параллельного мира, скоро распрекрасным образом состарится». Им не хочется помнить о том, что сами они давно умерли и похоронены. Но я не это имею в виду. Я имею в виду, что вокруг такой тетки в леопардовом манто в прошлом, в ее лучшие годы, может быть, тоже вились парни, пускавшие слюни. Эти парни больше не могут ходить или уже лет двадцать как лежат на кладбище.