День поэзии. Ленинград. 1967 - Семен Вульфович Ботвинник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
свой каменный характер,
свой на века
неповторимый тип.
И говор свой —
в дневном, в вечернем гуле.
И камни их
становятся седей...
Витиеватость и прорывы улиц
у них, как жизнь,
как судьбы у людей.
И умирают города,
как люди.
Был Карфаген,
был в славе буйный Рим.
Я счастлив жить
всем тем,
что есть, что будет
и совершится с городом моим.
Жить с ним
его рабочим умным делом.
Хранить знамен октябрьских
алый цвет.
И над Невой,
в ночном сиянье белом,
кого-то ждать,
как в восемнадцать лет.
И полюбив
свой город от рожденья,
свет величавой
русской красоты,
в себе самом
нести, как отраженье,
его родные
вечные черты.
ГАЛИНА УСОВА
АВСТРАЛИЯ — СТРАНА НАОБОРОТ
Австралия — страна наоборот.
Она располагается под нами.
Там, очевидно, ходят вверх ногами,
Там наизнанку вывернутый год.
Там расцветают в октябре сады,
Там в январе, а не в июле, лето.
Там протекают реки без воды
(Они в пустыне пропадают где-то).
Там в зарослях следы бескрылых птиц,
Там кошкам в пищу достаются змеи,
Рождаются зверята из яиц,
И там собаки лаять не умеют.
Деревья сами лезут из коры,
Там кролики страшней, чем наводненье.
Спасает юг от северной жары,
Столица не имеет населенья.
Австралия — страна наоборот.
Ее исток — на Лондонском причале:
Для хищников дорогу расчищали
Изгнанники и каторжный народ.
Австралия — страна наоборот.
СЕРГЕЙ ДАВЫДОВ
* * *
Тысяча лет пройдет —
никого не предаст Уленшпигель,
а Гобсек никого не спасет.
Тысяча лет пройдет —
не изменит Татьяна своему генералу,
а Ромео и Гамлет себя не изменят.
Тысячи лет пройдут,
но они будут жить как ни в чем не бывало.
Можно будет смеяться в компании Швейка,
доверять ему тайное смело.
Никогда не увянет Манон лебединая шейка,
я заранее знаю, что со мною бы сделал Анджело...
Сколько в мире художников,
каждый
жаждет славы хотя б на полвека.
А всего-то и нужно:
однажды
вылепить человека.
БОРИС ЩАРИНСКИЙ
* * *
Возьмите три лунных луча,
свяжите их крепко в треногу.
Как будто соринку с плеча,
в костер отряхните тревогу.
Найдите холодный проток,
где звезды купаются хрупкие.
И звезд зачерпните пяток,
из крупных — самые крупные.
Сложите в котел их — на дно,
а вместо лавровых дурманов
добавьте травы. Заодно —
две кружки пахучих туманов.
Не надо ни чаш, ни кастрюль,
немного еще потерпите.
Садитесь поближе к костру —
кувшинкой уху зачерпните.
* * *
А можешь ты
из строчек сделать дом,
чтобы для всех людей
он был просторным,
чтоб поднялся он
над крутым бугром
и окнами —
на все четыре стороны?
А можешь ты,
чтоб в доме том
зима
была теплей,
чем кожуха у домен,
и всем платить,
платить,
а не взимать
за проживанье
в этом общем доме?
Коль можешь ты —
так размахнись и строй,
не привлекая вычурным фасадом.
Не хватит сил?
Тогда, мой друг, постой:
на курьих ножках
нам домов не надо!
АЛЕКСАНДР МОРЕВ
МЕССА
Когда венок колючей проволоки опутывал
морщины траншей на лбу земли,
все было, как в среду,
как вчера,
как утром,
струсил сержант, а за ним и мы залегли.
Он был бледен, как свадьба без гостей,
как тысяча чертей
я был отважен,
вшив и нищ,
но мы увидали на черном небе
прожекторá костей
и белый череп луны
над трубами пепелищ.
И такая тишина
после выстрелов наступала,
такая неземная благодать,
что казалось:
сама богоматерь
амуницию снять помогала
и постилала отпетым
свое облако-кровать.
Самолет взорвался гулко
за шоссе,
за перекрестком,
на площадке качнулся бурьян
у ржавой бензоколонки,
а где-то замерли дети,
засыпанные известкой,
а где-то спали поэты-гуманисты
на книжных полках...
И спали солдаты, и
каждому снилось ночью:
конюху — кони,
кому-то — коньяк,
пекарю — теплое печенье,
а другу моему —
распущенные волосы,
а недругу — тоже:
губы, очи,
а другому — не губы, не очи,
а амбразурные щели,
что на него вчера днем глазели.
И вот снова ночью...
Мой чуткий сон был пуст иллюзиями,
и поэтому мне снился снег,
как манна небесная белый,
как ломоть арбуза душистый,
первозданный, как бедность,
своим первозданием чистый.
Снег был кругом,
снег был всюду:
стояла в снегу Рязань,
лежали в снегу Сиракузы,
